И то, что все случилось буквально на его глазах, он долго потом не мог осмыслить. А случилось вот что: в субботу днем общая бессмыслица его мира сгустилась в мозгу до такой степени, до такой жути захотелось увидеть Сашеньку, что он не выдержал. Звонить ей он, конечно, не стал, но вышел из своей «одиночки» на пост к дежурной медсестре, надеясь отпроситься на час-другой в город – только посмотреть на нее, когда она будет выходить с работы. Знал, что самые важные дела Сашенька доделывает в конторе одна, по субботам. А вдруг она выйдет не одна? Так ударило в сердце, что Летуев даже замер на полпути. Все дальнейшее происходило как в замедленном фильме: двери палат Летуева и Дамантова выходили в общее помещение, служащее для предварительного осмотра. Здесь стояли кардиографы, тонометры и куча не столь известной медаппаратуры. Сбоку за перегородкой находилась душевая, а за «предвариловкой», напротив дверей палат, сиял белизной пост дежурной медсестры. Двери палат закрывались. Дверь на пост медсестры всегда стояла распахнутая настежь. Летуев застыл в «предвариловке» будто нарочно, чтобы стать свидетелем безобразной сцены. Все началось с неясного шума за дверью палаты Дамантова. Говорили двое: мужской голос, чуть ли не полушепотом, пытаясь успокоить и остановить голос женский – тонкий, скребущий по нервам, временами воспаряющий до базарного визга.

Мужской голос бубнил:

– Да что ты, в самом деле… Попросил в кои-то веки. Не бери в голову.

Женский подвизгивал на одной ноте:

– И чтобы я! Еще когда! Ах ты, харя, бабник! Я ему тащу мешками, поганую дурь выцарапываю, а он! Этой прошмандовке наяривает! Что – не бери в голову?! Мало того, что в паспорте штампа нет, так еще и следить надо, чтоб какую-нибудь заразу в дом не принес! Даже здесь ухитряешься лезть под юбки! Ну, я тебе устрою сладкую жизнь, гад!

Послышался звук хлесткой пощечины. Из двери палаты вылетела та самая раскрашенная фифа, которая постоянно навещала Дамантова. Дамантов выбежал следом. Но женщина оказалась проворнее. Добралась до стола медсестры, схватила ведерко для мусора – и буквально вдавила в него заправленный шприц – тот самый, что пытался вырвать у нее Дамантов. Жидкость из шприца и капельки крови с иглы брызнули ей на руки. Медсестра испуганно отшатнулась. На какую-то минуту все замерли на местах. Замер и Дамантов, глядя на обрызганные руки женщины, замерла медсестра, замерла сама дамочка, видимо только теперь осознавшая, что творит. Летуев и вовсе не успел пошевелиться.

Немая сцена.

Через миг – медсестра вскочила и помчалась к заведующему отделением. Дамантов, обычно спокойный, врезал дамочке от души и без церемоний. Она отлетела к стене, ухватилась за нее, оставляя красные пятна, и медленно сползла на пол. Летуев бросился к ней на помощь. А в дверях уже появились заведующий и дюжие санитары…

Конфликт исчерпался только дня через два-три. Раскрашенная дамочка больше в реанимации не появлялась. Медсестра написала докладную о нарушении Дамантовым режима – и его едва не выгнали домой, без лечения. С того момента бедолага и сблизился с тихим, немногословным «товарищем по несчастью» – Летуевым. Общались в летуевской палате, за закрытой дверью – подальше от бдительных глаз дежурных сестер. Общение проходило так: в основном Дамантов жаловался на актерскую несчастную жизнь, на жадных и безмозглых баб, а Алексей внимательно слушал.

Он вообще умел слушать – за что и ценился друзьями и партнерами. А теперь и вовсе – лучше было слушать другого, чем увязать в бессмыслице собственной жизни. Однажды Дамантов даже поделился с собратом по несчастью написанными «в неволе» стишатами.

Лист октября, как воробей, ютится на заборе:

Опустит клювом черенок – и вытянет опять.

Как глухо шаркают шаги в больничном коридоре:

Пятнадцать… тридцать… пятьдесят…

сто восемьдесят пять…

А в детстве – даже у больниц хозяйничала радость:

Снежки, прогулки во дворе, смешенье голосов…

Что ж так нелепо утекло – с дождем и листопадом —

И сколько времени ушло из жизненных часов?

Считать и мерить – не по мне. Вот в зеркале – загадка:

В нем облик мой был так хорош – тринадцать лет назад!

Сейчас же – очертила рот предательская складка

И сетка горестных морщин окутала глаза.

Больничный старый дом в саду переменил

свой «профиль» —

Здесь вместо радостных детей гуляет старичье.

Что правит судьбами людей? Бог – или Мефистофель?

Ах, доктор Фауст, добрый друг, все это ни при чем…

Несколько дней после скандала Дамантов пребывал в подавленном настроении. Сон у него пропал, но явилась нервозная суетливость. Раза два Летуев даже уловил знакомый запах спиртного. Наконец, в вечер с пятницы на субботу, опять же под легким хмельком, актер окончательно доверился «корешу Лехе». Разговор, как обычно, затеял он сам – Леха только слушал и кивал…

В этот день, с утра, Летуев впервые почувствовал себя в достойной физической форме. Не тряслись руки, мысли не путались, глаза не отекали и не слезились, даже нос задышал получше. А итог всему этому получился безрадостный. Душевный стержень, надежда на добро человечье, опора на верность, на крепкую дружбу и неподкупную любовь надломились тогда еще, после разговора с Дашковым. А без опоры Леха чувствовал, что падает куда-то, в бессмыслицу, – и ощущать это было так больно и странно, что ночи он спал со снотворным, а днем просто лежал не шевелясь, словно внутри у него была живая, открытая рана. Чем лучше становилось самочувствие физическое, тем неодолимее разрасталась душевная боль. Она пригибала Летуева к земле, как самый сильный нейролептик. В тот день ему стало ясно, что справляться с этой болью предстоит еще долго. А как справляться – Летуев пока не знал…

Даже Васяня Дамантов пришелся ему кстати – бубнит себе над ухом, вроде даже отвлекая от провальных мыслей. А Васяня разошелся не на шутку! В какой-то момент, в середине его монолога, суть его вдруг зацепила внимание Летуева. Леха даже приподнялся на койке и впервые прямо взглянул на собеседника. Да-а, Дамантов был явно нехорош: лицо какое-то синюшное, губы прыгают, глаза как у больной собаки. Руки ходят ходуном, как с тяжелого похмелья. Говорил он с заиканием, временами бессвязно, и видно было, что слова даются ему с трудом – словно гортань временами сводило судорогой:

– И понимаешь, Лехыч, после этой б…, с которой я даже не расписан, всем запретили меня навещать! Кореша-то ладно, подождут, но есть один человечек – один, без которого мне хана! Он и не навещал даже, а передавал «посылочку» через окно! Так теперь и окно задраили, ручки из рам вынули – я в консервной банке сижу! А мне без этого – как в операционной без наркоза! Анестезия от жизни, понимаешь? Да что говорить?! Ничего нет в жизни – ни любви настоящей, ни веры. Ничего, понимаешь? Чтобы сыграть по-настоящему, выкладываешь душу, а потом месяцами зализываешь рану внутри! А без этого получается халтура, продажное фиглярство! Без женщины нельзя, а она, как камень, висит на шее! Скучно, говорят, без детей, а куда их, в такой-то гонке? И достало все до тошноты, до рвоты: бездарные режиссеры, жадные бабы, бессмысленные халтурные сериалы, попойки с друганами! Да и друганов-то настоящих давно нет… А тут – хватает одного «баяна» на целый день: без проблем, с радостью, с терпением к близким и далеким, с уменьем ценить каждую минуту, с любовью, наконец, к женщине, к зиме, к лету, к своему непутевому ремеслу! Одна доза – и я опять человек. И возникает цель, и ясно, что и зачем в мире, и как жить – точь-в-точь как было и в двадцать, и в тридцать…