Дамантов хотел говорить еще, но его рот свела сильнейшая судорога, левая рука от плеча даже подпрыгнула, как под током. Васяня свалился на койку рядом с Лехой и прохрипел:

– Короче, у тебя окно с ручками – открой моему человечку, открой, брат! – а за окном уже слышался осторожный, тихий стук…

Лехе и впрямь медсестры доверяли самому проветривать палату – хотели сэкономить электричество в палатном кондиционере. Знали, что Летуев этим во вред не воспользуется.

Конечно, в тот вечер Дамантов получил свою дозу. И конечно, зачастил в палату Летуева – каждый день, до выписки. А Леха все поднимал себя с постели – буквально за шиворот – и не знал, как жить дальше.

А дня за два перед выпиской к нему приехала Сашенька…

Взволнованная дежурная медсестра забежала к нему в палату:

– Алексей Николаевич! Конечно, здесь реанимация, мы не пускаем… И это не жена… Но такая приличная дама… Расстроенная такая…

Никогда еще не приходилось Алексею Николаевичу так насиловать себя. И любить нельзя – и не любить тоже. И такая «зубная боль в сердце…». Выйти к Сашеньке он отказался. Эсэмэски от нее стирал в мобиле все время. Эти последние два дня он и вовсе не вставал с койки – лежал, без сил, без воли, ни в том, ни в этом мире! Исхудал, скулы обтянулись, и еда, и даже питье потеряли вкус – как вата, как бумага. Не мог только отказать в помощи Дамантову – ведь человеку некуда было деться от такой же самой тоски…

В тот день, когда приходила Сашенька, резко поменялась погода – с минуса на плюс. Дамантов никак не мог дождаться своего курьера. И, получив дозу, так поспешно затянул резиновым жгутом руку и вошел иглой в вену, что сгусток крови брызнул прямо под окно, за батарею…

Потом, блаженно отдыхая, возвращаясь к жизни, Васяня вгляделся в Леху и постановил:

– Не нравишься ты мне, кореш… Видно, и тебя задушила эта же бессмыслица! Давай назавтра закажу два «баяна»? Хуже тебе все равно уже не будет!

И Летуев, не в силах оторваться от кровяного пятна, согласно кивнул головой. Лишь бы успеть попробовать, пока не оформили выписку и пока страшное пятно не попалось на глаза дежурным медсестрам.

Весь следующий день это пятно почему-то не давало ему покоя. Может, и вправду, бывает счастье – и без друзей, и без любимой? И, возможно, даже без работы, без дома? Одна доза – и ты уже в раю, прямо здесь и сейчас, как говорится в рекламе! А терять ему, в сущности, нечего. Все уже потеряно. Кто не курит и не пьет – тот здоровеньким помрет? Знал, знал Алексей Николаевич все о наркомании, о СПИДе. Но снова выходить в жизнь, безо всякой анестезии, не мог. И не хотел…

И вечером накануне выписки, под руководством опытного Васяни, сам так же затянул резиновый жгут – и неловко брызнул кровью за батарею под окном…

А потом началась жизнь. Включился мобильник. Все партнеры получили инструкции, все уверились, что шеф просто «задержался в командировке». И снова объявилась Сашенька со своей любовью. И Дашков со своими наездами. И все это уже не доставало, не ранило – в том мире, границу которого он переступил вместе с Васяней. Теперь и у него появились курьер, адреса, нужные телефоны. А главное – полная уверенность в том, что он справится со всем в этой жизни, ведь теперь ему обеспечена анестезия от нее. А какой ценой – не важно, раз другого выхода нет!

…А может, и был другой выход?

Мысли о досадном несовершенстве миропорядка и вытекающие из этого вопросы начали посещать Женю Юркина еще, как принято говорить, на школьной скамье.

Женькиным классным руководителем числилась математичка Зоя Евграфовна, по кличке Зограф, которая Женьку хоть и не особо уважала, но и особо не шпыняла, невзирая на явную его приверженность к гуманитарным наукам, а потому особо же и не запомнилась. За исключением одного: каждый раз в сентябре, усилием воли заставляя себя вновь пускаться в казенный путь к облезлому кирпичному зданию, Женька почему-то с тоской представлял именно Зографа. Идет урок, Зограф, как всегда завитый и припудренный (именно так, в мужском роде, думалось о ней), пишет что-то на доске и важно расхаживает между партами, заложив руки за спину, отчего от плеча до локтя рукава платья вздуваются, как резиновые подушки, а Женька следит за ним и привычно думает: «Выбрал же человек самое нудное занятие на свете. Изо дня в день, из года в год бубни, долдонь одно и то же, давно заученное наизусть. Ничего нового, все раз и навсегда расписано, разложено по скучным математическим полочкам… Да, говорил ведь еще классик: «Скучно жить на этом свете, господа!»

Позднее Женька узнал, что не столь уж замшела и разложена по скучным полочкам математическая наука, что есть в ней и свои тайны, и своя, как и вовсе давно сказано, гимнастика ума, которая многих не оставила равнодушными.

Но это позже…

А тогда школа и впрямь представлялась ему последним местом на свете, где можно узнать что-то нужное и значимое, и касалось это Женькино наблюдение не только математики. С литературой было не лучше, хотя Женька с его подвешенным языком легко отхватывал пятерки и числился в «сильных» учениках. Однако само ее содержание скрывалось не в уроке, где «Пушкин был представителем», а вне его, на страницах любимых книг того же Брэдбери или Стругацких.

Именно поэтому пребывание в школе совершенно лишилось бы для Женьки всякого смысла, если бы не ряд крайне важных моментов, сделавших пребывание это по-своему увлекательным и даже полезным. Например, как раз здесь Женьке пришлось усвоить важную истину, которая к иным из нас так и не приходит до самой старости. Истина заключалась в том, что интересы Женечки Юркина далеко не всегда совпадают с интересами других, и что добиться такого совпадения – и есть одна из самых сложных и важных наук на свете. И кто знает, как сложилась бы судьба обыкновенного парня Женьки Юркина, не удели он этой науке еще в школе самого пристально внимания!

После усвоения этой истины вдруг стало страшно интересно наблюдать за одноклассниками и, как детективу, копаться в истинных и внешних мотивах их поступков. Через ряд от Женьки, например, сидел противный чернявый парень с редкой фамилией Пехлик, соответственно носивший кличку Пеха. В младших классах Пехе любой мог дать по морде без сдачи, физрук откровенно издевался над состоянием его мышц и его боевого духа, а желающих дружить с ним не находилось. Зато не было равных Пехе в ловком изыскании всяческих подработок, каких-то денежных игр, обменов и перепродаж и всяческих подобных махинаций. А вскоре поднаторевший уже в своих психологических опытах Женька без удивления, хотя Пеха и не принадлежал к его близкому кругу, обнаружил, что в классе толстого увальня не только давно уже перестали презирать, но и с остервенением набиваются к нему в гости и даже в приятели. Из интереса Женька и сам заглянул к нему пару раз, пригляделся к видаку и шмоткам и уж совсем не удивился, когда к концу последнего, одиннадцатого, класса у Пехи завелся личный телохранитель на жаловании… А последовавшие за школой МГИМО и загранки так просто предвидел.