по тому и другому берегу, ругаясь, бродят сердитые сантехники и колотят громко по перилам «шведками». Назавтра вышла Карповка из берегов гранитных. И во дворе у нас была вода, во двор на лодках заплывали, и я из-за этого наводнения провёл две ночи не дома: одну – у Ильи, другую – у Яны. Так получилось. Сон, получается, был в руку.

Почти пришёл.

Дом наш, 25-й. Доходный. Построен в 1906– 1907 гг. По проекту архитектора Н. П. Козлова. В стиле модерн.

Когда-то в нём, как гласит мраморная табличка на фасаде, в одной из квартир, В. И. Ленин распивал с кем-то чаи, решая что-то очень важное для революции. Не в нашей, точно. Не в 25-й.

Где-то у меня в тетрадке «по палеолиту» выписано:

«С утра 5 июля Владимир Ильич уже скрывался на Петроградской стороне, в квартире Сулимовых (набережная реки Карповки, д. 25). Но оставаться ему там было опасно: вокруг шныряли ищейки Керенского».

Керенского знаю, Сулимовых – нет. Но информации с мраморной таблички, или доски, верю беспрекословно.

Ящик почтовый. Пуст. Окурок кто-то в него бросил. Скрюченный. И что бы это значило?.. Вместо письма-то долгожданного.

Вот что бы, думаю, ей взять да написать. Да просто так, об общем вспомнить: «Как хорошо, Олег, тогда нам было вместе…»

Нет ведь.

Волчица – имя ей одно.

Но не обсессия, не руминация.

Двор миновал.

Поднимаюсь по лестнице и думаю о ней, о лестнице, как о предметном знаке.

Ключом пытаюсь дверь открыть – не поддаётся: заперта изнутри ещё и на засов.

Звоню.

Открывает Машка. Всех почему-то просит называть себя не Машей, не Марией, не Маней, а – Машкой. Такая странность. Для меня. Язык мой поначалу не повиновался такому панибратству – она меня намного старше, «довоенная», – потом, после долгих, настоятельных уговоров и частых замечаний, привык: Машка так Машка – и язык мой наловчился. Даже и отчества её не знаю. В документах у неё оно, как и положено, прописано, конечно, но отца Машка «не знала и никогда в жизни не видела», и по отчеству не представляется. Ну, мол, какой-то дворянин. Не из Орловых ли?.. И ладно.

Открыла Машка дверь и, улыбаясь на все зубы, родные и вставленные, говорит:

– О, Олежка! Это ты! В такую рань, я думаю, кого там… Чё-то давно тебя не видно было. Всё в экспедициях своих, как партизан, в разведках?

– Да, – говорю. – Всё там. Какая ж рань?

– Я только поднялась – суббота, выходной – решила отоспаться. А как осунулся. Голодный? Уха есть вчерашняя, быстро разогрею. Покормить?

– Спасибо.

– Спасибо – да?

– Спасибо – нет.

Я – к себе, Машка – на кухню. И на ходу:

– Захочешь, скажешь.

– Непременно.

– Есть надо вовремя и регулярно. А то и девушки любить не будут…

Такая логика, такой вот вывод.

– И сам захочешь, но не сможешь.

Интересно.

Когда я по «страшному блату», с возможностью всё лето пребывать в неоплачиваемом отпуске, отдавая конторскому начальству за эту возможность начисляемую всё же на мой счёт зарплату, устроился дворником – «уборщик улиц» должность называется – в «Контору очистки Петроградского района», чтобы не слоняться по общежитиям, а иметь «свой угол», выдали мне, назвав адрес, «сопроводительную бумагу» и ключ от входной двери в эту квартиру. Дверь в мою комнату не запиралась, замка в ней не было, поэтому. И до сих пор не вставил я замок. Пришёл. Стал звонить. Раза три нажал на кнопку, с небольшими перерывами. Открыла женщина лет сорока, чуть, может, больше. Голубоглазая блондинка, в махровом китайском халате с драконами и в алюминиевых бигудях. Сказал, что буду жить здесь, в комнатке, что расположена, как мне в «Конторе очистки» объяснили, напротив входа. Блондинка, ничего не говоря, ушла по коридору, как я решил, на кухню – там что-то жарилось, скворчало, и вкусно пахло даже в коридоре. Вошёл в «свой угол». В «свой»! Голые, чёрные, без обоев, стены; голый паркетный пол. Патрон без лампочки свисает с потолка на грязном проводе. Лепнина – «ландыши». Пятна на стенах, как после стало мне понятно, от раздавленных клопов, которых я до этого ещё не видывал – пришлось вот, и натерпелся от них вскоре. Поставил посреди комнаты «дембельский», матерчатый, ярко-синего цвета, в клеточку, чемодан, приобретённый мной во Владивостоке. Посмотрел на видимую из окна часть Кировского проспекта с громадой дома, как я потом уже узнал, эмира Бухарского. Открыв окно и перевесившись через облупленный подоконник, в колодец «моего» двора позаглядывал. Постоял ещё немного, представил, как я здесь буду славно и «самостоятельно» обитать, и вышел. Направился к Илье. Отметить своё новоселье.

Поздно вечером прихожу, чтобы «славно» переночевать, а рано утром, едва проснувшись, побежать на работу, после – на занятия в университет. «Дембельский» мой, вижу, стоит на лестничной площадке. Застёгнут. Не распотрошён. Стал я в дверь настойчиво звонить. Открыл мужчина лет пятидесяти, немного, может, больше, в очках, седой, короткостриженый, в расстёгнутой рубахе и в тренировочных штанах, бегло и безразлично зыркнул на меня поверх очков и удалился. Это, что стало позже мне известно, был Вася-Очкарик, он же Олег Константинов, муж Машкин. Открыл Вася-Очкарик дверь и ушёл по коридору, словом меня не удостоив. По его виду явно было – не меня он ждал и не меня надеялся увидеть. Ладно.

На следующий день мой дорогой сердцу чемодан опять стоял на лестничной площадке. И так три раза. Ни в милицию, ни к начальству «Конторы очистки», которая обеспечила меня этим жильём, не стал я обращаться. Защиты не привык искать на стороне. Сам себе помощь.

Вскоре мы подружились, и недели не прошло. С Васей-Очкариком и с Машкой. Я их «поздравил» с их новым соседом пятью бутылками «Агдама», нужный напиток угадав интуитивно. Вечер на кухне прошёл задушевно.

Тогда же Машка рассказала, что в шестьдесят пятом году, устроившись работать на Полиграфмаш «намотчицей катушек» и получив комнату в этой коммуналке, она сюда вселялась точно так же. И её «вместимый баул» не один раз «вышвыривали» на лестничную площадку. Кто «вышвыривал», тех уже нет давно. «Поуносили их, царство небесное им, на Смоленское». Я не в обиде, мол, на них, люди и люди, все мы, дескать, смертные и все ошибки совершаем, пока живы.

Понимаю.

– Решила вспомнить с моей помощью, как это было, и те же чувства испытать повторно? – спросил у Машки.

– Ну, уж вселяться так вселяться, с боем, по-настоящему, чтобы потом себя не птичкой в клетке чувствовать невольной, а свободным человеком. Ты ж вот не сдался, значит, заслужил.