Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утром, но уже во вторник с тяжёлой, как свинец или уран, душой, растрёпанной, как огородное чучело от дождя и ветра, попрощался с отцом и мамой – она как убитая, он как обычно: пожал мне молча и некрепко руку, глянув скоренько в глаза, подался «новости смотреть» по телевизору, – на рейсовом, пыльном внутри и запылённом снаружи автобусе доехал до города.
Зашёл в агентство. Выкупил билет.
Предложила мне Светка угоститься портвейном. Увела в какой-то тесный закуток с небольшим столом и двумя стульями. «777», раскупоренный. Я уже на это и ни слова, но подумал: «Клюшки». Выпил стакан, но от второго отказался. Светка – «на работе», пробку только за меня понюхала. До крыльца агентства проводила.
Ну, мол, счастливого пути.
Спасибо.
И:
Приезжай.
Я:
Да. Куда ж я денусь?! Я же без вас умру…
Не умирай.
И без Ялани.
О. Мы без Ялани помрём вместе.
Замужем Светка. «За русским». Четверо детей. Две дочери, два сына. И «пятый, кто-то, на подходе».
Обнялись. Беременная. Рассмеялись.
Отправился на маршрутном автобусе в Авиапорт.
А всё собрал? – вдруг вспоминаю. Да вроде всё. И медовуху. Пятилитровую канистру. Для Ильи. Ничего дома не оставил?
Оставил.
Сердце. Или – душу.
Думаю:
Когда летел сюда из Ленинграда, ночь, как кусок парного мяса, выхватив у меня из рук, собака будто проглотила. Ну, ничего. Сейчас легко преодолею я пространство. Пусть не парсеки. И время вроде как оставлю в дураках. Поднимусь высоко-высоко, и пусть не до Луны, не до Плутона, не до «дома» Маленького принца, в небо из Исленьска в восемь часов вечера и приземлюсь почти во столько же благополучно в Пулково. Не квиты будем?
«Будем».
Дождался своего рейса. Прошёл регистрацию и досмотр на местной, елисейской, таможне. Свои, знакомые ребята, и с медовухой пропустили. Прошагал неторопно к самолёту. Як-40. Отметил: небольшой, но грациозный. Поднялся, надышавшись прежде полной грудью, по невысокому трапу.
Как неживой.
Живой же.
Сел в своё кресло, достал из рюкзака «Иностранку» с Фаулзом. Понял, что Фаулза читать сейчас не в состоянии. Сунул журнал обратно в рюкзак. Вынул «писательский» блокнот. Сначала вспомнил:
У Катаева в «Кубике»:
«Не повесть, не роман, не очерк, не путевые заметки, а просто соло на фаготе с оркестром – так и передайте».
Ну, что-то вроде этого и у меня с моим романом «Пламя». Только не на фаготе соло, а на саксофоне. Так и передайте.
После написал:
Я (ЯНА)
«Непросто с ней, зато нескучно. Здесь не про магму. К тому же волосы не красит. И делать этого не будет, я уверен. Тёмно-каштановые. С золотой искрой на солнце. Такими пусть и остаются. Бог даст, привыкну. Полюблю. Уж не помешает эталон… и этот… камень преткновения.
Чуть не забыл: и не стрижётся Яна под Мирей Матье. Ни под Ирину Понаровскую. Ни под кого-то.
Католичка, инославная – чинопоследовательно и с открытым сердцем присоединим любовно к православию.
Вот восстановится в Ялани церковь Сретенья Господня или там, в Ленинграде, Воскресения Христова лет через десять, и исправим.
Я постараюсь.
А Оладушкин?
А что Оладушкин?.. Не крепостная же стена, и сдвину. Пусть пребывает там, в своём палеолите. Только без Яны.
Яна.
Яна.
Конец романа (романов).
7
Я – в самолёте. Курс – на запад. По ходу ночи. Теперь никто её не съест.
Дома не выспался, уснул.
Во сне обдуривая время.
Под саксофон – в моих мозгах наигрывал слащаво, dolce.
Но перед этим кто-то мне шепнул в духе совсем «унылого» уж романтизма:
– Ах, грёзы, грёзы.
Гнусно, картаво, не попав в тональность.
Не мистер Траут?
Нет, не он.
Но кто-то ж сделал это…
Кто-то.