Перед глазами пробегает. Как на экране. В красках. Вижу, какой расцветки был у вас петух. Ярче игрушки новогодней, ёлочной. Ночью светился он, не знаю, или нет? Пёстрый, по выражению дедушки Рыжего, Ивана Захаровича, как шуликун. Вся наша улица его боялась. Атаковал всех без разбору. И на коров даже кидался. Рыжему на макушку залетел однажды. Хорошо, что у него, у Вовки, волосы плотной копной и грубые, как медная проволока, – до темени не только клювом, но и долотом, пожалуй, не пробьёшься. Спину подрал, когда на голову ему, крыльями колотя, взбирался. Бабушка Рыжего, Марфа Измайловна, «сарапины» намазала зелёнкой, так – «от чумы какой, заразы, от столбняка ли, Осподи помилуй». «От каторжанин, – помню, причитала, – от колодник! Как тебе зенки-то не выдрал красный депутат?! На суп пора яму давно, он ишшо бегат, пакось, и дярётся! И этот-то, мнучок, не чище!» Петух напал, а внук остался виноватым. Судьба у Рыжего такая – за всех отчитываться, отдуваться. Что бы кто и где ни натворил, ни напроказничал, а подозрения все на него. Как ни отнекивайся и ни отпирайся, не поверят. Он и оправдываться перестал. Мы, сейчас тебе признаюсь, вашего «красного депутата» пытались убить из рогатки. Не получилось. И попадали по нему, но не смертельно, он только больше обозлился. Его не стало, появился у вас белый, тот был совсем не боевой. Мы иногда его ловили и выдирали у него, смирного и безответного, из хвоста перья – для поплавков, и на обманки – пух. Терпел.

Вижу, как на Марье Григорьевне, твоей бабушке, что-то готовившей на летней кухне в вашей ограде, воспламенился синий фартук. Как вы все, вся ваша семья, всполошившись, на ней его тушили. Погасили.

Помню вашего кобеля, которого звали Полканом. Стал он совсем старым, но твой отец, дядя Саша, всё жалел его – не убивал. Сам он сдох, своей собачьей тихой смертью. Помню, как увозил его, околевшего, дядя Саша на телеге за Балахнину в ельник хоронить. Ты, помню, стояла возле ваших ворот, махала вслед рукой и горько-горько плакала. Под старость у Полкана бельмо на глазу настрогалось. Как сейчас вижу, сидит твоя вторая бабушка, Степанида Ивановна, на вашей завалинке. Возле ног её, обутых летом в валенки, лежит Полкан. И оба с бельмами. У него – на левом, у неё – на правом глазу. Оба моргают. И слёзы у обоих. Не плачут оба – слёзы сами по себе текут, для них привычно. Я тогда думал, что древнее, чем эти двое, людей и собак на свете нет и быть не может. Древнее Вечности.

Помню, как хоронили Марью Григорьевну. Как выносили из ограды и ставили возле ворот на табуретки красный гроб. «Чтобы простилась покойница с домом». Мы на могилы почему-то вслед за всеми не пошли. Крутились возле вашего двора, то, как воробьи, сидели на заборе, то валялись заодно с яланскими собаками на мураве. Поминки помню: заходил народ в ограду к вам и выходил – всем за столами места, «за один присест», не хватало, за три приёма поминали. Ты, с чёрной траурной косынкой на голове, выносила из избы на улицу блины и угощала ими нас, мальчишек. Говорила нам при этом скорбно: «Помяните, люди добрые, мою баушку Марию, пресветлую рабу Божию новопреставленную, она про вас худого слова за жизь не сказала». Мы знали правду, но – момент того, пожалуй, требовал – молчали. Много чего про нас Марья Григорьевна заочно и прямо глядя нам в глаза за нашу жизнь наговорила и в выражениях не стеснялась, с ребятишками она не церемонилась. Смешно кланялась ты перед нами трижды в пояс и крестила себя сложенной в щепоть ладошкой. Старушка старушкой, ссутулилась даже. Было тебе тогда лет восемь. Точно – восемь. А нашей дружной гоп-компании – от десяти до двенадцати. Как же в Ялани было, Лида, хорошо. Как сказочно. И даже это, похороны чьи-то и поминки, вспоминается с приятной, лёгкой грустью. Нам представлялось, что стариками мы не будем никогда, что старики так стариками сразу и рождаются, а потому и умирают, им так положено, а наша жизнь, как нам казалось, будет вечной. И день тогда был – год – так он тянулся, так он длился. Ну и помножь этот «год» на 365. Не Вечность?

А потом ты как-то вдруг исчезла с моего горизонта, из моего внимания или обзора. Не на неделю, не на месяц, а на несколько лет. И как так получилось? Не пойму. Словно надела шапку-невидимку, волшебную только по отношению ко мне. Жить оставались там же, никто из нас – ни ты, ни я – никуда не переехал, а вот тебя на нашей улице, убей меня, не помню. Мы по предложению Истомы решили, что заниматься будем только спортом, рыбалкой и охотой. Никаких девчонок. Сколько-то выдержали. Кто меньше, кто больше. Первым Рыжий уговор нарушил, с цепи будто сорвался, – влюбится «до бессознания» то в одну, то в другую, чуть ли не каждый месяц – в новую. В нашу, яланскую, или на лето к нам в Ялань приехавшую, на каникулы. Непредсказуемо. Ты это помнишь? Конечно, помнишь, все же мы друг у друга жили на виду, хоть я и потерял тебя на какое-то время, на одной улице, лучшей в Ялани. Все каким-то образом вынуждены были принимать участие в его «страданиях-любовях». То «утоплюсь», то «удавлюсь». «Ах, меня бросила!» «Ах, разлюбила». Ох, как мы с ним тогда намучались. Честное слово. А после плюнули: да делай ты что хочешь, топись, давись, опять влюбляйся. Ну, ничего, пока живой и невредимый. Угомонился. Женится он на Сладких Танюхе. Мало кто в этом сомневается. Та до всякого ещё замужества в оборот взяла его конкретно. Из своих цепких рук его не выпустит. И ладно. Можно быть за Рыжего спокойным.

Помню. Ребята уже учились в Полоусно, в десятом классе, я – заканчивал в Подтёсово ПТУ, а ты – в Ялани, значит, восьмой класс. Собравшись в Полоусно, пришли мы пешком – из-за распутицы, в половодье, дорога была перелита, ни машины, ни автобусы не ходили, – в Ялань, на выходные. Перед тем как разойтись до вечера по домам, стоим возле клуба, что-то обсуждаем, о чём-то договариваемся. Рыжий курит, хочет «накуриться впрок». При родителях он не смолил, стеснялся. День ясный, тихий, небо голубое. Снег рыхлый, зернистый. Ручей бежит по нашей улице к Куртюмке, радостно