друг на друга дышавшие, наконец схлестнулись и захлебнулись в обоюдоострой ненависти.

А остатки конкурентов Оловянные сожгли, выпалили, стерли в атомную пыль.

Башня крепко держала Хомы Лута — и Хом Сиаль в том числе — за пах и горло. Странные, удобные, вкусные и смешные вещи — легко, но в обмен на овдо, трованты и прочее местноживущее. Население Сиаль в основной своей массе слыхом не слыхивало о Луте и других Хомах. Эта зашоренность старательно поддерживалась выдвиженцами от Башни, имеющими под задницами своими теплые местечки-ключевые посты. Только так.

Власть цепенела у Башни в зубастой пасти.

Третьи никогда не считалась и не притворялись невинными. Масса хищных волос, шерл, смуглая матовая кожа, глаза — аж задохнуться, все вместе — беспощадный механизм, коллекционер ДНК. Сперма, слюна, пот — им хватало самой малой части, чтобы снять слепок.

Поначалу их не принимали всерьез. Лутовы шлюхи, танцоры, пластику которых не повторить, архитекторы прекрасных, многоярусных дворцов-рокариев — не более. Потом оказалось, что пока самоуверенные Первые трахали их тела, Третьи трахали их мозги. Влегкую. Всухую.

Сопротивление было бесполезно, один вид, один запах действовал, как афродизиак. Первых замыкало. И вело — прямиком в душные, черные пасти шевелящихся волос.

И танцы. Хореограмма которых была неведома, непонятна. Они могли станцевать бурю. И буря приходила. Это не были пляски ритуального порядка, их танцы могли простираться в пространстве — если Третьи вообще признавали пространство — состоять из множества узлов, надломов, точечных узоров. Движение вчера, связка завтра, еще одна через год и финальный штрих под занавес — проследить целый рисунок сторонним было немыслимо.

Впрочем, один талант сыскался.

Витрувий, вивисектор и наблюдатель, особо выделял Пустую Комнату, Ржавчину, Глаза, Кокон, Мясорубку, Бездонный Колодец — ему одному удавалось фиксировать, он один умел смотреть. Его записи, тетради с хореограммами рапцис морено, провалились в никуда после его исчезновения.

Наверняка Башня знала, где хранятся эти испещренные бисерным почерком листы. Знала, но, старая кровохлебка, не спешила делиться этим знанием с Гаером, своим Хозяином и арматором всея Уймы.

Еще обиднее было, что на Вторых обаяние Третьих не действовало.

Между ними была стойкая аллелопатия, синхронная аллергическая реакция, на чем и сыграли Первые. Ха, Немая Цена — Гаер уверен был, что это трюкачество Первых.

Когда черноволосые появились опять, Первым это не понравилось. Они не могли отследить, как они образуются на Хоме Сиаль, в семьях обыкновенных людей. Здесь их прозвали облюдками, подкидышами, подменышами, и, к счастью, частенько прибивали в младенчестве.

Не иначе, сам Сиаль подкидывал, исторгал из своего нутра, из ячеек, до которых было не добраться никакими инструментами: не просветить, не расковырять.

Иногда смуглые дети вырастали, и тогда на учет их брали контроллеры от Башни. Новородившиеся были преимущественно очень глупы и похотливы, а самое главное — разобщены. Этого Третьи точно не учли, поодиночке их дети оказались не опаснее человеческих девок.

Впрочем, попадались иногда странные экземпляры. Более хитрые, более задумчивые, остро чувствующие свою особость. Такие, благодаря учету, не заживались.

Сам Гаер не встречался с Третьими. До тех пор, пока не вздумал по дурной прихоти задержаться в обычном стане. Гостевой Дом не отличался от своих братьев. Но там арматор обжегся — до самой нутрянки — встретившись глазами с черноволосым, странно одетым мальчиком.

Юношей.

У него была смуглая кожа, огромные теневые глаза и ярко-зеленые бусы. Он был оглушающе красив. Он назвался Юга, и Гаер постыдно не успел — поцелуй похож был на укус, быстрый и почти не болезненный. Словно кровь на анализ. Словно ДНК в коллекцию.

Арматор не знал тогда, чего хотел больше, убить или овладеть. Скорее, Юга перепало бы и то, и другое, но увы — паршивец не иначе как сверхчутью Третьих заподозрил неладное и успел смыться до того, как Гаер собрал себя в кучу.

В Городце он остыл, и, повстречав его вновь, уже не стал пороть горячку.

Взял парня на особый контроль.

И как сплоховал, не удосужился сразу проверить его косноязычного приятеля!

Но предположить, что пастух окажется Вторым…

Каким образом, каким случаем они не прикончили друг друга при первой же встрече? Это же было объявлено, обусловлено заранее…

Гаер сделал еще одну затяжку и вдруг поперхнулся. А что если, подумал взволнованно, что если несчастное становье провалилось, потому что мальчишка, не умея толком и точно того не желая, станцевал подобие Омута, Бездны, да хотя бы того же Колодца? Что если их встреча подвела его под подспудный страх, и он выплеснул его, вплел элементы защиты в пустую человекову пляску?

Рыжий выдохнул, стиснул переносицу. Но, все же, ему невероятно подвезло.

Теперь главное зафиксировать это везение, схватить и подмять. Гаер сжег бычок в клетке и начал собираться. Если он правильно понял из сбивчивой речи пастуха, тот собственными руками активизировал Третьего, выдернув его из спящего, детского состояния в активную фазу.

Он должен был его увидеть. Кто знает, что взбредет в аффектированную голову.

***

Это оказалось до обидного, до нелепого просто.

Он сказал:

— Мне нужна комната на одного, — и почему-то добавил мстительно, — с купальней.

И хозяйка маленького Гостиного Дома, моложавая красивая женщина, без вопросов его заселила, представив Дому как желанного гостя.

Свое возвращение под молчаливым надзором вердо Выпь помнил дурно, маревно, словно из-под гнета. Он сдержался тогда, ни словом со стражей не перемолвился, открыл рот только под крышей ближайшего Дома.

Поднялся наверх, слепо — что-то творилось с глазами, и с горлом, и со слухом, и с сердцем — нашарил неизменную кровать и рухнул, как в Провал.

— Выпь? Выпь? Да что с тобой, что стряслось? Где Юга? — холодные руки, чуть царапающаяся, крупная, серебристая чешуя.

Пастух мутно глянул в ответ и перегнулся через бортик, наизнанку выворачиваясь, до кишок продираемый спазмами. Он почти не видел, но чувствовал, что пахнет соленой кровью и чем-то едким, а внутренности согласно горели.

Он думал — он лампа из слишком тонкого, мутноватого стекла.

Голая лампа, распираемая изнутри свежим, хлестким пламенем.

Лампа, не способная справиться с обступающей, душной тьмой.

Живой, жилой тьмой, кое-где разбитой светящимися, пульсирующими точками, и полыхающими, и ледяными (что такое — «лед»?), и газовыми (что такое — «газ»?) шарами, такими великими, что их не вмещали глаза. Хомами под блистающими зонтегами, двигающимися в одному Луту известном порядке, к Великому Аттрактору. Корабеллами и веллерами, скользящими в море живого пространства… Кажется, Вторые слишком долго болтались в этой тьме — в коробке их осталось слишком мало.

К прозару, невзирая на старания перепуганной чешуйчатой девчонки, он все-таки