Тревор облапал новенькую девочку, а потом выбросил ее трусы в пруд — просто по приколу.

Просто было лето. Просто твои руки были влажными, а имя «Тревор» звучало как мотор, который заводят посреди ночи. Он сбега́л из дома на свидание с таким, как ты, — желтокожим и незаметным. Тревор на полной скорости несся по ржаному полю. Он клал всю свою картошку фри в «Воппер»[47] и жевал, обеими ногами давя на газ. Ты на переднем сиденье, закрыл глаза, рожь рассыпалась желтым конфетти.

У него на носу три веснушки.

Три точки в конце мальчика-предложения.

Тревор любит «Бургер Кинг» больше, чем «Макдоналдс», потому что с дымком — значит по-настоящему.

Тревор ударился выступающим передним зубом об ингалятор, сделал затяжку, закрыл глаза.

Тревор: «Мне подсолнухи больше нравятся. Они такие высокие».

Тревор со шрамом в виде запятой на шее; знак препинания, указывающий на то, а что же дальше что дальше что дальше.

«Прикинь? Вон как он вымахал, а цветок все равно такой огромный».

Тревор заряжает ружье, два патрона зараз.

«Подсолнух типа символ смелости. У него здоровая голова, полная семян, а рук нет, защищаться нечем».

Тяжелые тонкие руки целятся в дождь.

Он кладет палец на язычок, и ты готов поклясться, что чувствуешь вкус его кожи у себя во рту,

когда он нажимает на курок. Тревор указывает на однокрылого воробья, барахтающегося в грязи, и принимает его

за что-то другое. Что-то тлеющее, как мир. Как Тревор,

который постучал тебе в окно в три часа ночи; ты думал, он улыбается, пока не увидел, что на уровне рта он держит лезвие ножа. «Это тебе. Я сам сделал», — сказал он, и нож тут же оказался у тебя в руке. Потом Тревор

у тебя на пороге на рассвете серого дня. Обхватил лицо руками и сказал: «Я не хочу». Он тяжело дышит. Он трясет волосами. Они рассыпаются. «Прошу тебя, скажи, что я не такой», — попросил он, костяшками пальцев выстукивая слово «Но-но-но». И ты отпрянул. «Прошу, скажи, что я не такой», — взмолился он. «Я не

педик. Правда же? Правда? А ты?»

Тревор охотник. Тревор плотоядный, реднек, не какой-то там слабак, меткий стрелок, не педик. Тревор любит мясо, кроме

телятины. «Только не телятина. Ни за что не буду есть» — после того, как отец рассказал ему, как ее делают. Тревору было семь, на обед подали жареную телятину с розмарином. Вся разница между телятиной и говядиной в детях. Телятина — это мясо

детенышей коров, телят. Их запирают в ящиках размером с их тело. Ящики похожи на гробы, только телята в них живые, как в домиках. Детеныши, телята, стоят смирно; чем меньше внешний мир взаимодействует с тобой, тем ты нежнее. Чтобы оставаться мягким, нельзя позволить грузу жизни давить на твои кости.

«Нам нравится есть все мягкое», — объяснил отец, глядя Тревору

прямо в глаза. Тревору, который ни за что бы не съел детеныша. Тревору, детенышу со шрамом в форме запятой на шее. Этой запятой ты сейчас

касаешься губами. Лиловый крючок, скрепивший два полных предложения, два полноценных тела без подлежащего. Только сказуемые. Говоря «Тревор», подразумеваешь действие, большой палец на колесике зажигалки, звук шагов

в выгоревшем на солнце капоте «шевроле». В кузов затаскивают влажную жизнь.

Твой Тревор, «братан» со смуглыми руками, присыпанными светлым пушком, тащит тебя в машину. Говоря «Тревор», подразумеваешь, что добыча — это ты, ты боль, от которой он не может отказаться, потому что «в этом что-то есть. Это по-настоящему».

И ты хотел быть настоящим, чтобы то, что захлестнуло тебя, тебя же и поглотило, а потом помогло подняться на поверхность, наполняя рот до краев. Который целует.

Который ничто,

если ты забудешь.

Его язык у тебя во рту, Тревор говорит за тебя. Он говорит, а ты погружаешься во тьму, фонарик в его руке погас, и он ударил тебя по голове, чтобы было светло. Он вертит тобой то так, то эдак, пытается найти тропинку в темном лесу.

Темный лес,

у которого есть предел, как тело. Как теленок

внутри гроба-домика. Без окон, но кислорода достаточно. Розовый нос втягивает ночной осенний воздух. Обесцвеченный запах скошенной травы, дорога из гудрона и гравия, терпкая сладость листвы в костре, минуты, расстояния, земляной запах навоза его матери на другом поле.

Гвоздика. Сассафрас[48]. Дугласова пихта. Шотландский мирт.

Мальчик. Машинное масло. Тело, куда оно льется. И твоя жажда переполняет сосуд, что удерживает ее. Ты думал, твое падение придаст ему сил. Будто он полакомится тобой и станет зверем, а ты сможешь укрыться внутри него.

Однако всякий ящик открывается вовремя, в языке. Линия разорвана,

как Тревор, который слишком долго смотрел на тебя и повторял: «Где я? Где же я?»

Потому что тогда у тебя во рту уже была кровь.

Тогда пикап уже въехал в старый дуб, из-под капота повалил дым. От Тревора разило водкой, голова у него была легкая, и он сказал: «Как хорошо!» А потом приказал: «Не уходи никуда».

А солнце закатилось за деревья. «Разве не прекрасно?» Окна стали красными, как когда смотришь на свет, прикрыв веки.

Тревор написал тебе спустя две недели молчания —

«пожалуйста» вместо «плз».

Тревор убежал из дома, от выжившего из ума отца. «Убежал ко всем чертям». Мокрые насквозь «левайсы». Он убежал в парк, потому что когда ты юн, бежать больше некуда.

Ты нашел его под дождем, он сидел под металлической горкой в форме гиппопотама. Ты снял его ледяные ботинки и один за другим поцеловал каждый грязный и холодный палец. Мать всегда так делала, когда ты был маленьким и замерзал.

Потому что он замерз. Твой Тревор. Твой американский мясоед, отказывающийся от телятины. Твой Джон Дир. Нефритовая вена у него на подбородке: застывшая молния, по которой ты ведешь зубами.

Потому что на вкус он как река, и сделай всего шаг, точно утонешь.

Потому что теленок тихо ждет в клетке,

а потом становится телятиной.

Потому что ты запомнил,

а память — это второй шанс.

Вы оба лежали под горкой: две запятые, и наконец вас не разделяли никакие слова.

Вы уползли от обломков лета, как дети, покидающие материнское тело.

В ящике ждет теленок. Ящик плотнее чрева. Идет дождь, барабанит по металлу, как оживающий мотор. В пурпурном воздухе стоит ночь, теленок