шевелится, нежно водит копытом, как ластиком, колокольчик на шее звенит

и звенит. На него надвигается тень человека. В руках ключи, запятые от дверей. Ты положил голову Тревору на грудь. Теленка выводят за веревочку, он останавливается,

втягивает носом воздух, и нос пульсирует, вдыхая головокружительный аромат сассафраса. Тревор уснул

рядом с тобой. Ровное дыхание. Дождь. Тепло просачивается сквозь его фланелевую рубашку, как пар от телячьего крупа, а ты слушаешь звон колокольчика

над усыпанным звездами полем, звук блестит,

как нож. Звон глубоко в груди у Тревора.

Этот звон. Ты слушаешь, как зверь, и учишься говорить.

Я ехал в поезде из Нью-Йорка. Отражение моего лица в окне не отпускало; оно покачивалось над открытыми всем ветрам городками, а поезд железнодорожной компании «Амтрак» проносился мимо парковок, заставленных облупившимися машинами и покрытыми ржавчиной тракторами; мимо задних дворов с горами гниющих дров, маслянистые нагромождения древесины теряли форму, протискиваясь сквозь перекрестья решетчатых заборов, а потом застывали. Поезд проезжал один склад за другим, стены изрисованы граффити, закрашены белой краской и снова разрисованы, окна выбиты так давно, что на земле под ними уже не видно осколков, и если заглянуть внутрь, сначала увидишь черную пустоту, а потом небо на месте, где некогда стояла стена. Дальше, сразу за Бриджпортом, показался заброшенный дом посреди стоянки размером как два футбольных поля; желтые полосы разметки доходили прямо до покосившегося крыльца.

Поезд проносился мимо всего этого. Я узнавал попутные городки лишь по тому, что покидало их, включая меня самого. Свет на поверхности реки Коннектикут — самое яркое пятно в облачный полдень. Я сел в поезд, потому что возвращался в Хартфорд.

Я достал телефон. Как и ожидал, экран заполнили сообщения.

«слышал про трева?»

«проверь фб».

«новости про Тревора. возьми трубку».

«это просто жесть. набери меня если захочешь».

«я только увидел. ппц».

«позвоню Эшли, она точно знает».

«дай знать, что ты в порядке».

«прощание в воскресенье».

«теперь трев? я так и знал».

Сам не знаю зачем, но я написал ему: «Тревор, прости меня и вернись». После сразу выключил телефон, побоялся, что он ответит.

Когда я сошел с поезда на вокзале в Хартфорде, уже стемнело. Я стоял на грязной парковке, под моросящим дождем прохожие торопились занять свободные такси. Пять лет и три месяца прошло с тех пор, как я встретил Тревора в амбаре, по радио транслировали матч команды «Пэтриотс», на пыльном полу лежал шлем. Кроме меня под навесом на остановке никого; я жду автобус, он отвезет меня через реку в город, где все напоминает о Треворе, только Тревора там больше нет.

Я никому не сказал, что приезжаю. На занятии по итало-американской литературе в городском колледже Бруклина я увидел уведомление на экране телефона; отец Тревора написал пост на странице у сына. Тревора не стало накануне ночью: «Мое сердце раскололось надвое». Надвое — все, что мне удалось удержать в голове; потеря дорогого человека способна умножать нас, живых, на два.

Я взял сумку и вышел из класса. Преподавательница читала фрагмент из романа Пьетро ди Донато «Христос в бетоне», замолчала и посмотрела на меня, ожидая объяснений. Я не сказал ни слова, и она продолжила урок, ее голос тянулся за мной, а я вышел из колледжа. Всю дорогу до вокзала Гранд-Сентрал я шел пешком, мимо района Ист-Сайд, по маршруту шестой линии метро.

Раскололось — да, это больше похоже на правду. Теперь и я расколот.

Фары автобуса горят так ярко, что он похож на кабинет дантиста, скользящий по мокрым улицам. Позади меня прерывисто кашляет женщина, перемежая кашель обрывками гаитянского французского. Рядом с ней мужчина — муж или брат? Он молчит, только изредка говорит «угу» или «Bien, bien»[49]. Выехали на трассу, мимо проносились неясные контуры осенних деревьев, голые ветки полосовали пурпурное небо. Между ними в тумане висели фонарные столбы безмолвных городов. Мы переехали мост, и неоновый свет заправки на обочине пульсирующей болью отозвался у меня в голове.

Когда в автобус снова вернулся полумрак, я опустил взгляд на колени и услышал его голос. «Останься». Я поднял глаза, ткань на крыше салона отрывалась, через дыру виднелся желтый поролон, я сидел на пассажирском сиденье. Середина августа, мы припарковались возле кафешки в Ветерфилде[50]. Воздух вокруг нас темно-красный, а может, все вечера, проведенные с Тревором, в моей памяти окрашены в этот цвет. Как дубиной по голове.

— Останься, — попросил он, глядя вперед через всю парковку. Лицо перепачкано машинным маслом — сегодня была его смена на заправке. Но мы оба знали, что я уеду. Меня ждал колледж в Нью-Йорке. Мы встретились, чтобы попрощаться или даже чтобы побыть рядом, сказать «прощай» присутствию, близости, как настоящие мужчины.

Мы собирались поехать в закусочную и поесть вафли, «тряхнуть стариной», как сказал Тревор, но когда приехали на место, ни один из нас не шевельнулся. Внутри кафе дальнобойщик склонился над тарелкой с яичницей. В другом конце в кабинке сидела пара средних лет, они смеялись, активно жестикулировали, а перед ними лежали гигантские сэндвичи. Официантка порхала между двумя столиками. Начался дождь, силуэты гостей стерлись, остались только тени и цвета, как на картинах импрессионистов.

— Не бойся, — сказал Тревор. Он смотрел на людей, светящихся за стеклом закусочной. Нежность в его голосе приковала меня к сиденью, к размытому городку. — Ты умный, — продолжал Тревор. — Ты им всем покажешь там, в Нью-Йорке. — Фраза повисла в воздухе, он будто не договорил. Тогда я понял, что он под кайфом, разглядел синяки повыше локтей, набухшие почерневшие вены там, где в них втыкали иголки.

— Хорошо, — ответил я. Официантка встала, чтобы подогреть кофе для дальнобойщика. — Хорошо, Тревор, — я будто соглашался на какое-то задание.

— Гляди, из них песок сыплется, а они все равно пыжатся.

Он чуть ли не смеялся.

— Кто? — я повернулся к нему.

— Вон те женатики. Все пытаются быть счастливыми. — Он говорит неразборчиво, глаза серые, как грязная вода в раковине. — Льет как из ведра, а они жрут свои трехэтажные сэндвичи как ни в чем не бывало. — Он плюнул в пустой стакан и горько усмехнулся. — Спорим, они всю жизнь жрут один и тот же сэндвич.

Я улыбнулся без причины.

Тревор откинулся на спинку сиденья, позволил голове скатиться набок и призывно улыбнулся. Он начал расстегивать ремень на джинсах.