– Да, да, я это уже от Лудина слышал.

– Федор Павлович – прекрасный человек, во всем разобрался. Жаль только, что дело у него отобрали. Друзья ваши постарались!

– Как отобрали? – Кунцевич был удивлен.

– Решением прокурора окружного суда дело сегодня передано следователю по важнейшим делам коллежскому асессору Рубинскому. Завтра мне предписано явиться к нему на допрос. Я думаю, что надобно прибыть с вещами. – Хохлов тяжело вздохнул. – Ну да ладно, мы еще поборемся. Ну а насчет каяться… каяться я не буду, поскольку в том, в чем вы меня подозреваете, не грешен, а вот оправдаться – оправдаюсь. Я, знаете ли, полностью не согласен с тем, что оправдываются только виноватые. Обвинения в таком тяжком преступлении мне абсолютно ни к чему. Поэтому заявляю вам и готов поклясться – Горянского я не убивал, ваши подозрения напрасны.

– Это кто же вам сказал о моих подозрениях? Лудин?

– Ну зачем! Зачем вы обижаете хорошего человека! Даже двух хороших людей: Лудина и меня? Этим своим вопросом вы обвинили следователя в предательстве, а меня – в тупости. Уж в чем в чем…

– При чем здесь ваши умственные способности?

– Ну как же! Вы не сочли возможным даже предположить, что я сам догадался о целях вашей миссии. А догадаться об этом было несложно. Об этом только дурак бы не догадался. У меня делают ревизию, выявляют, как потом выяснилось, нарушения на огромные суммы, после чего ревизора убивают, а через некоторое время в Саратове появляется чиновник сыскной полиции, расследующий это убийство. По-вашему, я не был способен сложить два и два?

– Ну хорошо, убедили, Лудин вам ничего не говорил. Теперь давайте подробнее о доказательствах вашей непричастности.

– Извольте. Горянского убили в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое мая. В эту пору я был дома, здесь, в Саратове. Горянский уехал двенадцатого, пассажирским, отправлением в семь двадцать семь, я его лично провожал, тому куча свидетелей. Вы знаете, я даже не знал, что он едет в Петербург, пока не получил телеграмму Забродского.

– То есть как это не знали?

– Он поехал на поезде Саратов-Козлов. В Козлове можно пересесть на московский и через Первопрестольную ехать в столицу, а можно сесть на воронежский, а из Воронежа отправиться на беспересадочном в Киев. Лично я всегда так езжу.

– Вы что, билет ему не покупали? – удивился сыщик.

– Какой билет! Он и проводить себя еле согласился, извозчику заплатить не позволил и копейки у меня принимать не хотел. – Хохлов усмехнулся. – А вы говорите – билет! Нет, билет он на свои покупал.

– Ваш рассказ подтвердить невозможно – опрашивать билетного кассира нет смысла, он все равно не вспомнит, куда был куплен Горянским билет более месяца назад. Он и Горянского не вспомнит.

– Да бог с ним, с билетом, – чуть не закричал заведующий складами. – Даже если бы я и знал, что ревизор едет в столицу, я и тогда не имел бы возможности его убить. Судите сами: в Петербург он должен был прибыть четырнадцатого в половине двенадцатого вечера. То есть мне, чтобы его убить, надобно было быть там никак не позже.

– Вы могли поехать этим же поездом, кто вам мешал в последний момент вскочить в другой вагон?

– Никто не мешал, но я не вскакивал! Проводив ревизора, я отправился в контору – мне нужно было срочно приводить дела в порядок. В конторе безвылазно я занимался более суток, потом пошел спать, утром четырнадцатого опять принялся за работу. Вечером я понял, что если не сделаю перерыва, то просто сойду с ума. Я подумал, что до следующей ревизии у меня есть несколько дней, за которые я успею все исправить, и пошел в клуб, отдыхать душой и телом. Вспомните, какой день был четырнадцатого?

– День коронации. – сказал коллежский секретарь.

– По этому поводу в нашем Коммерческом собрании был танцевальный вечер, и ваш покорный слуга отплясывал там с законной супругой и другими дамами с девяти часов вечера до самого утра. Как это у вас называется? Alibi?

– Алиби…

Кунцевич встал и продолжил собирать чемодан, невежливо повернувшись к гостю спиной.

Тот растерялся:

– Вас мой рассказ не впечатлил?

Чиновник развернулся:

– Вы решили ответить обидой на обиду?

– В каком смысле?

– Решили меня тоже за дурака подержать? Неужели вы не подумали, что первое, о чем я позаботился, прибыв в ваш город, это узнать, есть у вас алиби или нет? Я, милостивый государь, тринадцать лет сыском занимаюсь! Так что ничего нового вы мне сейчас не открыли. Знаю, что вы плясали, знаю, с кем плясали, и знаю даже, что в собрании у вас состоялся крупный разговор с мадам Хохловой по поводу нежного вашего общения с мадам Доброславской. Ась?

Хохлов вытаращил от удивления глаза:

– Так какого тогда дьявола вы сказали Лудину, что подозреваете в убийстве Горянского меня?

– А, значит, все-таки Федор Палыч доложил! А вы подумайте, Хохлов, вы же считаете себя умным человеком. Подумайте! Только прошу вас – думайте не здесь, мне надобно переодеться.

Кунцевич уехал в Петербург. Хохлов к следователю на следующий день не явился и исчез из города. В отличие от коллеги Рубинский в деяниях заведующего складами состав преступления вполне себе усматривал, поэтому начал активную работу по делу, подключив к следствию чинов наружной полиции.

Прежде всего произвели обыск в доме Хохлова и его конторе, в ходе которого изъяли все счета и бухгалтерские книги. Более ничего интересного для следствия обнаружено не было. Нашли только недавно составленную купчую крепость, из которой следовало, что дом Хохловых неделю назад был продан его владелицей Сильвией Константиновной частнопрактикующему врачу Ивенсону.

Но Кунцевича вся эта суета саратовских правоохранителей интересовала мало – он собирал доказательства вины убийцы Горянского.

Когда поезд подъезжал к городу, то из окна открылась такая чудесная панорама, что Мечислав Николаевич был просто очарован. Кунцевич любовался появлявшимися один за другим величественными фасадами Владимирского собора, университета, крепостными стенами Печерской лавры и ее великой колокольней, видной за много десятков верст.

Когда же поезд остановился и чиновник для поручений вышел на привокзальную площадь, волшебная сказка, созданная видами из вагонного окна, исчезла. Кунцевич сел в одноконные дрожки такой топорной работы, что, езди они по Питеру, их хозяин никогда бы не нашел себе седока, и двинулся по Безаковской в центр города. Эта улица, названная в честь бывшего генерал-губернатора Юго-западного края Безака, состояла из сплошных ям и колдобин, кое-где заделанных крупным кругляком. Сначала ехали мимо каких-то огородов, ряда длинных заборов, испещренных рекламными вывесками, мимо полуразвалившихся и вросших в землю деревянных домиков. Но по мере приближения к центру проплывавшая мимо картина стала меняться в лучшую сторону. Справа появилась красивая решетка громадного Ботанического сада, после которого, миновав памятник графу Бобринскому, экипаж повернул направо, и перед взором столичного гостя открылся прямой, как стрела, уходящий в необозримую даль Бибиковский бульвар, с обеих сторон засаженный пирамидальными тополями – гордостью Киева. Но, несмотря на близость центра, качество дорожного покрытия не улучшилось, и колеса дрожек то и дело попадали в ямы или наезжали на колдобины.