Из-за значения Октябрьской революции и СССР для двух классических поколений западного марксизма я думаю, что имеет смысл провести разграничительную линию после смерти Анри Лефевра в середине 1991 года. Хотя есть много фигур после 1968 года, которые можно было бы поставить в этот ряд или которые могли бы претендовать на продолжение того, что называют западным марксизмом, никто не имел и не мог бы иметь такого же отношения к возможности революции рабочего класса или к чему бы то ни было даже отдаленно напоминающему подобное смешение веры и разочарования. То, как Хабермас, бывший ассистент Адорно, порвал с «молчаливой ортодоксией» Франкфуртской школы, служит этому прекрасной иллюстрацией.

Вопрос не сводится к тому, были ли большинство западных марксистов философами, и если да, то почему. Списки Андерсона, Джея, Мерло-Понти и др. в лучшем случае вызывают столько же доверия, что и решения разных академических комитетов, что, как известно каждому, связанному с академией, звучит как довольно сомнительный комплимент. Может быть, аргументация Андерсона представляет собой порочный круг. Все перечисленные им имена, с возможным частичным исключением Беньямина и Грамши, это философы, но откуда мы знаем, что фигуры, не являющиеся философами, имели возможность попасть в список? Перечень Джея также философоцентричен174. Отсутствие социологов и историков фактически повсеместно. Тем не менее, создавая post hoc конструкцию западного марксизма, я бы предположил, что здесь мы наблюдаем взаимодействие двух факторов: интеллектуального климата в Европе во времена рецепции Октябрьской революции и позднее западноевропейское и североамериканское представление о западном марксизме. Другими словами, философы были на ведущих ролях в 1917 году, а более поздние марксисты хотели слушать философов.

В первую очередь следует помнить, что значительное число путей интеллектуалов и их карьер не были открыты для тех, кто с самого начала идентифицировал себя с Октябрьской революцией. Эмпирическая социальная наука была мало – если вообще была – представлена в Европе. Социология разрывалась между «политикой буржуазных революций и экономикой пролетарских революций» и существовала в неопределенном институциональном положении175. Экономические факультеты, как правило, оставались враждебны к критике экономики. Политическая наука только начинала двигаться в направлении социальных исследований политики. Факультеты права охватывали большую часть того, что впоследствии оформится в ветвь социальных дисциплин, но все еще оставались под влиянием освященной веками традиции. Историография все еще была обескураживающе враждебна по отношению к любым вторжениям со стороны социальных наук.

По-видимому, в сердце Европы философия представлялась наиболее открытой академической дисциплиной для людей, которые приветствовали рассвет Октября 1917 года. Философия была относительно удалена от власти и краткосрочной повестки; плюс к тому она была очевидно не парадигматической, выступая надежной гаванью для разнообразных школ. Она выступала медиумом, в котором обсуждались наиболее общие и важные вопросы, касающиеся человечества, – жизнь, история, знание, мораль. Но, как и в целом философы ХХ века, марксистские философы со временем дрейфовали в сторону социологии, впрочем, не оставляя своих академических корней. После Второй мировой войны этот социологический поворот стал особенно очевиден у Адорно, Хоркхаймера и Маркузе, у Анри Лефевра и его старого товарища Джорджа Фридмана, а также у Сартра176.

Но как бы его ни определяли, западный марксизм, конечно, был лишь одним из направлений марксизма ХХ века. Более того, какая бы то ни было критическая перспектива в отношении последнего должна принимать во внимание, что марксизм – это не самоопределяющаяся вселенная собственных теорий, практик и полемики. Марксизм, а вместе с ним и критическая теория, был частью интеллектуальной и социально-политической истории с альтернативами, противниками и конкурентами. В этой истории может быть в более узком и специальном смысле вычленено соответствующее положение критической теории.

Марксизм – это не просто старый корпус теоретических работ. В качестве определенной когнитивной перспективы современного мира он превзойден в социальной значимости, по числу сторонников – только мировыми религиями. В качестве современного полюса идентичности его оставляет позади только национализм177. Марксизм получил свое совершенно специальное историческое значение, став с 1880‐х по 1970‐е годы главной интеллектуальной культурой двух крупнейших социальных движений в диалектике современности: рабочего движения и антиколониального движения. Ни в одном из этих случаев марксизм не оставался без важных противников, не становился универсальным, единообразным или непобедимым. Но ни один из его соперников не имел сопоставимого охвата или настойчивости.

Марксизм также имел особую значимость для феминизма со времен Клары Цеткин и Александры Коллонтай до Симоны де Бовуар и позже Джулиет Митчелл, Фригги Хауг и Мишель Баррет. Но несмотря на их уникальную профеминистскую позицию среди возглавляемых мужчинами движений, марксистские партии и течения, как правило, были в тени религиозных и других консервативных движений, когда дело доходило до привлечения массовой поддержки со стороны женщин.