– Я все же сделаю завивку, – проворчал парикмахер.

Молчаливая гримерша, работающая с лицом, открыла чемоданчик, который принесла с собой, и приступила к делу.

– Смотри не переусердствуй, – хмыкнула Бонни. – Майра не переживет, если другая актриса будет выглядеть лучше, чем она.

– Кого ты учишь? – фыркнула гримерша.

Она накрасила меня очень профессионально, но все же, когда я поглядела на себя в зеркало, я не могла отделаться от ощущения, что меня изуродовали, причем нарочно. Толстый слой тонального крема, поверх него – белоснежная пудра, губы подрисованы и закрашены алой помадой, глаза подчеркнуты тяжелыми тенями, так что я поймала себя на том, что веки опускаются сами собой. Гримерша (чье имя я забыла) хотела наклеить мне накладные ресницы, хотя мои собственные были очень длинные, но в последний момент остановилась и лишь добавила щедрое количество туши.

Тем временем парикмахер завил мне волосы горячими щипцами, а гримерша по телу покрыла кремом те участки кожи, которые не закрывал костюм.

– Теперь встаньте и пройдитесь, – сказала Бонни.

Я встала с кресла, как была – в кошмарном гриме, в костюме а-ля миссис Блэйд, чулках и туфлях на каблуках, которые тоже принесла костюмерша. Шляпка облегала голову слишком сильно, туфли жали при ходьбе, и я сказала об этом Бонни.

Она принесла новые туфли и шляпку, но теперь обувь была великовата, а шляпка цветом не подходила к костюму.

– На экране цвета все равно не будет видно, – отрезала костюмерша, – а в туфли подложите бумагу. Мне еще надо заниматься другими актерами.

В виде одолжения, впрочем, она разрешила мне оставить мою собственную сумку. Все удалились, а я осталась одна. Сев перед зеркалом, я посмотрела в него и в который раз мысленно спросила себя, зачем я согласилась стать актрисой и что, собственно, я вообще забыла на студии. И там же, перед зеркалом, меня настигло воспоминание: мне одиннадцать лет, и мама привела меня на съемки фильма с Верой Холодной[9] в оккупированной французами Одессе. Кажется, мама хотела получить роль, а режиссер (если я правильно помню, это был Петр Чардынин[10], некрасивый, но одевавшийся, как денди) мягко пытался ей втолковать, почему это невозможно.

– Настя, у нас все роли расписаны… Ты же не захочешь играть в массовке, верно?

Потом он посмотрел на меня и добавил:

– Кстати, мы бы могли дать роль твоей дочери. У нас есть в сценарии девочка, и твоя дочь может подойти.

Не знаю, что больше рассердило маму – отказ ей или неожиданное приглашение для меня, но она ответила, повысив голос:

– Моя дочь никогда не будет сниматься в кино! Идем, Таня!

Однако мы ушли не сразу – мама задержалась для разговора с кем-то из актеров, и я успела немного прочувствовать атмосферу съемок, которая показалась мне притягательной смесью балагана и сумасшедшего дома. Тогда же я в первый и в последний раз видела вблизи Веру Холодную, которая умерла через несколько месяцев при обстоятельствах, ставших пищей для самых фантастических слухов. Одни говорили, что ее отравили, потому что она работала на большевиков, другие – что ее отравили агенты большевиков, потому что она их разоблачила. Однако на съемках я видела женщину, которая казалась предельно обыкновенной и от которой в то же время нельзя было оторвать взгляд, несмотря на грим (а в немом кино он был еще хуже, чем в 1929 году). Она словно излучала нечто, что нельзя разложить по полочкам – сложную смесь притягательности, дружелюбия, кажущейся простоты и чего-то очень личного и очень симпатичного, чему я затрудняюсь подобрать название. Я смотрела на нее во все глаза, как, впрочем, и многие другие, оказавшиеся в тот день на съемочной площадке. Наверное, я до сих пор немного жалею, что так и не набралась смелости с ней поговорить. Вскоре мама увела меня, и вплоть до нашего отъезда в неизвестность речь о кино больше не заходила.

Я все еще пребывала в мире воспоминаний, когда дверь гримерки открылась. Я быстро повернулась, ожидая увидеть Айрин, которая зовет меня на съемку, но на пороге стояла незнакомая девушка, загримированная почти как я, но одетая в струящееся вечернее платье, расшитое блестками.

– Привет, – сказала незнакомка. – Я Бетт, а ты тоже играешь? Где?

…И тут я с ужасом поняла, что не помню название своего фильма. Можете себе представить такое?

– В этом, ну… Где Майра Хоуп снимается, – выпалила я и с облегчением перевела дух.

– А-а, «Ее главная роль», – протянула Бетт и хихикнула невпопад. Я уже сталкивалась с наркоманами и по странному смеху и развинченным жестам тотчас же определила, что передо мной одна из них.

– А ты где играешь? – поспешно спросила я. – Красивое платье.

– У нас сцена бала, – гордо ответила Бетт. – В третьем павильоне. Я произношу две фразы.

– Здорово, – промямлила я, чтобы хоть что-то сказать. – А ты давно снимаешься?

– Несколько лет. – Она подумала и добавила: – Три года.

Три года идти к роли с двумя фразами – сильно, конечно, но я остереглась сказать это вслух.

– Тебе повезло, – добавила гостья. – Уэйман хороший режиссер. Наш говорит по-английски так, что ни черта не поймешь. Правда, бывают и хуже.

– Да ну?

– Конечно. Психи, которые чертят мелом схемы на полу и заставляют по ним ходить. Шагнула не туда – орут как ненормальные. Даже на звезд орут.

– И их не увольняют?

– Звезд? – непонимающе спросила Бетт.

– Режиссеров, которые чертят схемы мелом.

– Зачем? Если их фильмы приносят деньги, никто их не трогает. Ты со многими переспала, чтобы роль получить?

Вот, начинается. К счастью, Бетт не стала дожидаться моего ответа.

– Я с кем только не спала, чтобы получить хотя бы неглавную роль, – продолжала она горестно. – Главное, учти: ассистенты ничего не решают. Только продюсеры и режиссеры. Ну и немножко – актеры, если они знамениты.

В дверь заглянул актер, одетый во фрачный костюм.

– Идем, Бетт, – сказал он. – Репетиция бала вот-вот начнется.

– Наконец-то, – вздохнула Бетт, поворачиваясь к двери. – Ладно, пока… как там тебя? Была рада познакомиться.

После ее ухода мне стало совсем одиноко. Где-то хлопали двери, переговаривались голоса, а я сидела в своей гримерке и ждала неизвестно чего. Не выдержав, я встала, бросила на себя последний взгляд в зеркало и вышла. В конце концов, седьмой павильон находился через дорогу, и я имела право находиться на съемочной площадке, раз меня считали актрисой.