Стеллина семья по-прежнему занимала домик в самой верхней точке Иеволи. По-прежнему Фортуны спали, стряпали и ели в одной-единственной комнате, и денег подновить штукатурку либо приобрести дополнительную мебель у них не было. Жилье постепенно ветшало. Во время мессы босые Стелла, Четтина, Джузеппе и Луиджи сидели на последней скамье. Пусть дом возвышался над прочими домами и Стелла, выйдя в огород, могла обозревать соседские огороды и сады – она знала: иеволийцы глядят на ее мать вот так же свысока, даром что живут ниже по склону.

Стелла достаточно подросла, чтобы понимать: все их материальные проблемы – от отца. Нет, не нужны им ни он, ни его американские деньги. Стелла с Четтиной и сами могут заработать. В сентябре нанимаются на сбор зеленых оливок, в январе – на сбор оливок черных. С марта по апрель собирают апельсины в окрестностях Феролето. Остаток весны трудятся в собственном саду и огороде. Июль посвящен возне с шелкопрядом – червей надо выкармливать, а затем варить, вытягивая шелковые нити. В августе – долгожданный отдых в честь Успения Пресвятой Девы. Потом вновь настает черед зеленых оливок.

Между двумя оливковыми лихорадками – зеленой и черной – сестры работали на дона Манчузо, который выращивал каштаны. Подыматься приходилось с зарей – иначе белки, грозные конкуренты, опередят. Стелла с Четтиной палками раздвигали траву вокруг древесных стволов, искали колючие шарики, напáдавшие за ночь. Палками же их загоняли в корзины. Затем содержимое следовало ссыпать на старое покрывало и почистить каштаны. Зеленую кожуру выбрасывали подальше, в кусты, чтобы назавтра не мешала. Сестрам было позволено оставлять себе четверть дневного сбора. Три четверти они отдавали Пепе, контролеру дона Манчузо.

У Стеллы с Четтиной были специальные перчатки для сбора каштанов – бабушкин подарок. Со стороны ладони каждая перчатка имела треугольную кожаную заплату. Но, ясное дело, каштановые «ежики» все равно здорово кололись, и пальцы девочек вечно кровоточили и нарывали. Четтина снимала кожуру с энтузиазмом, словно в самой боли находила удовлетворение. Стелла исподтишка подбрасывала сестре те каштаны, которые выглядели наиболее неудобными для чистки. Четтина либо не замечала этих маневров, будучи девочкой простоватой, либо замечала, но из упрямства не показывала виду, выполняя самую трудную часть работы.

Там-то, в саду дона Манчузо, Стелла и сделалась женщиной. Это произошло в октябре, за два месяца до Стеллиного тринадцатилетия. Еще накануне, ближе к вечеру, у девочки начались сильные боли внизу живота. Вдобавок Стеллу тошнило. Как ей казалось, безо всяких причин. Уже во второй раз эти признаки надвигающейся менструации Стелла восприняла без страха, с одним только отвращением; но в первый раз она сильно испугалась, тем более что никто не удосужился заранее ее просветить.

Выходя из дома на рассвете, Стелла думала, что выдержит – подумаешь, живот разнылся. Однако боль нарастала, а с нею и беспокойство: уж не зараза ли какая прицепилась? Может, холера? Может, Стелла будет первой жертвой? Очень даже запросто. С предыдущей Стеллиной недо-смерти уже четыре года минуло. Девочка в последнее время задумывалась: чего это маленький ревнивый призрак подозрительно притих? Что затеял, почему затаился? Опасность мерещилась за каждым углом – вот сегодня она ее и настигнет. Наклонившись за каштаном, Стелла замерла – так ее скрутило, да еще сверху будто придавило невидимой тяжестью.

Солнце стояло уже довольно высоко. Сестры насыпали на покрывало гору каштанов и сели их лущить. Боль вдруг унялась, и Стелла мысленно выдохнула. Впрочем, облегчение было недолгим. Стоило только девочке поменять позу, перенести вес с затекшей левой ноги на правую, как она почувствовала под собой сырость. Выпростав левую ногу, Стелла увидела, что лодыжка вымазана кровью. Расчесы от блошиных укусов? Стелла потерла ногу грязной, исколотой ладонью. Вот мама заругает! Сколько раз она говорила: «Не трогай язвочки, они сами пройдут, а чем больше чешешь, тем хуже чешется». Впрочем, скоро Стелла выяснила: кожа на лодыжке целехонька, а кровью запачканы еще и бедра с внутренних сторон. Потому что кровь сочится из живота.

Четтина вся была поглощена лущением каштанов. Слава богу! Не хватало, чтобы сестра, заметив непонятное и страшное, прямо здесь подняла панику. Изо всех сил стараясь не выдать голосом собственного ужаса, Стелла произнесла:

– Четтина, я пойду домой. Прямо сейчас.

Легко сказать: пойду. А если Стелла рухнет прямо на ослиной тропе, как дедушка Франческу?

Четтина подняла взгляд.

– Домой? А как же каштаны? Мы должны сдать урожай дону Пепе.

– Мне что-то нехорошо. Кажется, я захворала. – С каждым вдохом Стелла укреплялась в уверенности, что доживает последние часы, если не минуты.

– Захворала? – Четтина вскочила на ноги. – Что у тебя болит? Что болит, Стелла? – повторяла она, переходя на визг.

Обозвать бы сестру кликушей, отмахнуться бы от нее. Но Стелла так нуждалась в сочувствии! Ей хотелось разреветься. Стелла напомнила себе, что она не какая-нибудь нюня. Она скорее согласится умереть на ослиной тропе в полном одиночестве, нежели даст слабину перед Четтиной. Стелла неловко поднялась, и Четтина увидела кровь.

– Ты вся в крови! – воскликнула Четтина. В следующее мгновение она уже рыдала, плакса несчастная.

Зато сестрина истерика придала сил самой Стелле. Кто-то должен вести себя по-взрослому.

– Со мной будет полный порядок, – заверила Стелла. – Приду домой, мама посмотрит и решит – может, мне к доктору нужно.

Никакой доктор Стелле не понадобится, она ведь умрет на ослиной тропе. Только Четтине лучше про это не знать. Она все равно не поможет.

– Я с тобой пойду, с тобой! – повторяла Четтина, размазывая кулачками слезы и сопли.

– А кто каштаны будет лущить? Кто сдаст их дону Пепе?

Четтина не слушала. Одна она не останется. Ни за что.

В итоге вся работа пошла прахом, каштаны дочистил кто-то из многочисленных поденщиков. Уже потом Стелла думала: дурака они с Четтиной сваляли, надо было хоть забрать домой по узелку каштанов. А так все утро насмарку.

Дорога к дому заняла полчаса. Сестры бежали бегом. Ассунта сидела на кровати, нянчила трехлетнего Луиджи, которого давно бы пора было отлучить от груди. С виноватым видом Ассунта запахнула платье и поднялась. Луиджи набычился.

– Девочки, почему так рано? Что случилось?

Четтина, еле живая от бега по камням и выдохшаяся от слез, разумеется, особенно нуждалась в материнском утешении. Она бросилась к Ассунте, повисла на ней. Стелла мялась в дверях. Вдруг она заразная, опасная для братишки? Нерешительно, окровавленными руками Стелла приподняла подол и сказала:

– Мама, у меня кровь идет из живота. И болит все, ужас как болит.

– Ох, Маристелла!

Что это в Ассунтином голосе? Упрек? Звучит как: «Неужели моя дочь могла такое допустить?» Став старше, Стелла нередко возвращалась мыслями к давней сцене, вновь прочитывала уныние и смущение на лице матери. «Так рано? Она ведь еще дитя, моя доченька!» Впрочем, для подобного умозаключения требуется опыт, мудрость, которая приходит с возрастом. А в тот конкретный момент Стелла сгорала от стыда. Мать, без намека на страх перед заразой, усадила Стеллу на табурет, погладила по головке, словно маленькую глупышку, перепуганную пустяком.