Дверь отворили без опасений, даже без традиционного «Кто там?». Охрана здесь состоит из ребят, уверенных — и не без оснований — в неприкосновенности, своей и охраняемого объекта. Это вам не какое-нибудь частно-охранное предприятие с декоративно-рекламным уклоном, качающее деньги из карманов доверчивых клиентов.

— Иванова! — кратко представилась худощавому мужичку с пытливым взглядом.

Этого оказалось достаточно, чтобы, не задавая никаких вопросов, меня впустили и провели, сопровождая, в подвал, к двери с номерным замком.

— Позовешь, как нужда возникнет, — сказали, открывая ее передо мной.

— Ладно!

На удобной во всех отношениях кровати Наташа спала, как спит ребенок, уложенный и угомоненный заботливой матушкой. Привольно раскинувшись на смятом покрывале, посапывала себе, полуоткрыв рот, утомленная вынужденным бездельем.

На экране телевизора под тихую, но забойную музыку экстазно трясли голыми грудями люди, демонстрировавшие страсть скалодробительной силы.

Дистанционка валялась тут же, возле кровати, и я воспользовалась ею, чтобы прекратить поскорее эти порнографические сказки. На полу, возле видачка, лежала целая груда кассет — выполненное обещание хозяйки заведения. Беглого просмотра оказалось достаточно, чтобы определить — есть среди них вещи стоящие, в том числе и эротического плана. И чего Наташка крутит дрянь на сон грядущий?

Как не хотелось мне ее будить, возвращать в кошмар действительности!

Извинившись заранее вполголоса, тронула за плечо, тряхнула слегка, когда она не проснулась сразу. Разоспалась, подруженька, просыпайся, надо начинать мучиться!

— Танька! — пропищала она спросонок и, не желая больше меня видеть, лениво повернулась носом к стене.

— Проснись, Натуленька! — настаивала я и этим привычным для нее обращением добилась своего.

Наташа приподнялась и оглядела комнату непонимающими глазами.

— А где Борис?

Я тебе сейчас и Борис, и отец, и шут гороховый — одна в трех ипостасях!

— Бориса здесь нет. Мы одни с тобой. Вставай. Надо ехать отсюда.

— Что-то мне нехорошо, Таньк, предчувствие какое-то поганое. Ты не знаешь, с чего?

— Я не знаю. А ты хотела бы разобраться?

— Как? А-а! Ты в своем репертуаре? Психоанализ и все такое?

Я села, а Наташа встала, потянулась, привстав на носочки, прошлась по комнате, разминая ноги.

— Болтовня все это, Таньк! Гадание на кофейной гуще. Не надо!

Нет, было надо! Мне очень надо было заставить ее уколоться. А нормального, здорового человека, безо всяких психических вывертов, убедить принять наркотик, не мотивируя это чем-нибудь неординарным, практически невозможно.

— Давно у тебя состояние подавленности?

— Не знаю. Наверное. — Она передернула плечами, как в ознобе, зевнула и села рядом. — Иногда доходит до того, что, кажется, еще немного, и руки на себя наложить можно. А иногда — ничего, отпускает, как на острове было. А хорошо, Таньк, было на острове, правда?

— Хорошо. — Согласилась вполне искренне, потому что хорошо все, что хорошо кончается.

— А потом опять плохо стало. Помнишь, когда мы с тобой, утром, возле храма сидели и разговаривали про Андрея?

Морщинка пролегла у нее между бровей. Помолчала и произнесла тихо и обреченно:

— Знаешь, так иногда хочется с кем-нибудь поговорить, на жизнь пожаловаться!

Я смотрела на нее и испытывала жалость, смешанную со стыдом. Сколько суеты вокруг этой женщины, сколько не заслуженной ею злобы!

«Райские» заморочки, мать их души ангельские, сидящие сейчас у дверей гостеприимного борделя и ждущие нас вовсе не для небесных благословений.

«Остановись, Танечка! — скомандовала себе строго. — Раздражительность не входит в твои планы. Трезвая оценка себя и собственных поступков необходима тебе сейчас более чем когда-либо!»

Вовремя вспомнились результаты последнего гадания, и хорошо бы не забывать он их и впредь, что бы ни творилось вокруг.

— На жизнь жаловаться нечего, Наташенька, жизнь дает нам жить и все для жизни предоставляет. Пожалуйся на людей, что жизнь эту тебе портят.

Она задумалась на короткое время, пожала плечами, посмотрела томно и темно.

— А на людей-то вроде нечего. Неплохие люди меня окружают. Вот и ты теперь рядом. Так что жаловаться не на кого.

— Пятьдесят на пятьдесят! — вырвалось у меня. — Ровно!

— Что? — изумилась, ничегошеньки не поняв. — Кого ровно?

Я прикусила язык и кусок щеки для верности.

Не сейчас, подружка. Не время еще отвечать на такие вопросы, извини. Может быть, завтра, если все пройдет гладко, я объясню, кого для тебя ровно наполовину. Или оставлю это удовольствие твоему отцу, у него лучше получится.

— А я знаю причину своей депрессии!

Глаза ее на секунду сделались по-прежнему озорными и торжествующими.

— И никакой Фрейд для этого не нужен! Не глупенькая же я, в самом деле. — И, не дождавшись от меня вопроса, объявила: — Борис с Андреем меня охраняют, отец запирает, ты — прячешь вот, и никто не объяснит ничего, поступаете как с неразумной. А сказали бы: Наташка, мол, так и так, милиция за локти хватает, или бандиты насели, житья не дают. Ты уж давай не путайся под ногами, если помочь не можешь! Да я бы сама в самом темном подвале замуровалась и голоса не подавала. А так… Я же чувствую, Тань, что разыгрывают меня, как фишку в казино, двигают, будто пешку по шахматной доске, разве нет? И разве с человеком так поступать можно? Оттого и тяжело, и на душе хреново. Хотя кому я говорю! И ты такая же!

— Я несколько раз хотела рассказать тебе все в подробностях, были порывы, особенно вначале, — вру я беззастенчиво, потому что во спасение, — и каждый раз останавливал страх за тебя. Ты, не зная ничего, вон дергаешься-то как, а узнав, не в подвал бы полезла, нет, рванулась бы помогать своим и таких дров наворотила, желая лучшего! Кому это надо, скажи?

Резон в моих словах был, и она это понимала. Не глупенькая же, в самом деле!

— Так что тебя просто берегут, не рассказывая, что к чему, до времени.

Похоже, убедила. Азарта, которым дышала она, особенно в начале своей тирады, поубавилось настолько, что сникла, будто воздух из нее выпустили.

— Ты почти слово в слово повторила мне доводы отца, правда, не тем тоном. Когда я на твоей машине с дачи прилетела и потребовала от него объяснений, он мне с час лекцию читал, все то же самое.

Махнула рукой, отвернулась, и показалось мне, что слезы закипели у нее под ресницами. А у меня губы поджались.

Посидели мы, помолчали приличное время, а потом я, положив руку ей на плечо, предложила, как могла по-доброму: