– он вдруг кинулся к Хатакэяме, будто собираясь вцепиться в него. Хатакэяма стоял спиной к пруду, и когда Ватари резко затормозил, камешки и земля из-под его ног со слабым плеском скатились в воду. Это был единственный звук. Со стороны казалось, что двое слились в объятии, словно утешая друг друга. Чтобы удержаться на ногах и не упасть навзничь, Хатакэяма раскинул руки, подставляясь под уже спланированное нападение. Зубы Ватари – ровные и острые, как у девушки или даже кошки, – вонзились в молодую плоть. По руке Хатакэямы заструилась кровь, но оба – и напавший, и укушенный – хранили молчание. Хатакэяма даже не ахнул.

Легкое движение – и объятия распались. Облизывая губы, которые от крови стали краснее, чем обычно, Ватари застыл, не сводя взгляда с раны на руке Хатакэямы. За несколько секунд до того, как все осознали, что произошло, Ватари бросился бежать. За ним погнались шестеро. У пруда Ватари поскользнулся на влажной глине и потерял равновесие. Он сопротивлялся так, что голубая рубашка порвалась, обнажив неестественно белое плечо. Мальчик с веревкой связал ему руки за спиной. Вымазанные красноватой глиной брюки ярко блестели на солнце.

Хатакэяма не преследовал Ватари. Он стоял на прежнем месте, засунув, как всегда, левую руку в карман, и не обращал внимания на рану. Кровь сочилась, образуя красный ободок вокруг циферблата его наручных часов, и стекала с кончиков пальцев в карман. Он не чувствовал боли и осознавал только, как что-то, едва ли похожее на кровь, знакомое, теплое и очень личное, ласкает его кожу. Взглянув на лица сообщников, которые приволокли к нему Ватари, он полностью укрепился в своем решении и действиях.

После этого Хатакэяма больше не смотрел на Ватари, но не сводил глаз с длинной, обвивающей его тело свободными петлями веревки, конец которой сжимал в кулаке один из одноклассников.

– Пойдемте куда-нибудь, где потише и поспокойней, – сказал Хатакэяма. – Например, в рощу за голубятней.

Получив тычок, Ватари двинулся вперед. Когда они гуськом шли по глинистой дорожке, он снова поскользнулся и упал на колени. С грубым «эх-ма!» его подхватили и поставили на ноги. В отраженном от листвы солнечном свете его плечо сияло такой белизной, что казалось, будто из прорехи в голубой рубашке торчит кость.

По пути несносный М. ни на секунду не оставлял Ватари в покое: щекотал под мышками, щипал за зад, бил по ребрам и покатывался со смеху, стоило тому посмотреть на небо. Если бы он только знал, что в эти минуты Ватари мог видеть всего две вещи: голубое небо – око Бога, неизменно заглядывающее людям в глаза сквозь зеленые кроны, – и драгоценную кровь, что пролилась из-за него, запятнав руку Хатакэямы. Взгляд Ватари перемещался с одного на другое. Хатакэяма смотрел прямо перед собой, его уверенной походке позавидовал бы любой взрослый. На левой руке, которую видел Ватари, кровь уже подсыхала, но когда на нее падали солнечные лучи, она отливала пурпуром.

Роща за голубятней представляла собой солнечный участок, не слишком густо засаженный деревьями. Сюда мало кто ходил, но нередко наведывались отдыхать голуби. В основном здесь росли небольшие и невзрачные лиственные деревья, но в центре возвышалась большая сосна. Она мягко раскинула в стороны ветви, на которых любили усесться рядком и поворковать друг с другом птицы. Послеполуденное солнце ярким чистым светом освещало ствол сосны, и капли смолы походили на агаты.

Хатакэяма приказал остановиться и бросил мальчику, державшему веревку:

– Ладно, это место подходит. Развяжите Ватари, только смотрите, чтобы не сбежал. Веревку раскрутите, как лассо, и перебросьте через ту большую ветку.

Эта потеха пришлась всем по нраву. Двое держали Ватари, пока остальные четверо, как демонята, метались вокруг, пытаясь закрепить веревку на сосне. Когда им это удалось, на одном конце веревки они сделали петлю. Кто-то из мальчиков забрался на удачно расположенный рядом пень, просунул голову в петлю и вывалил язык.

– Плохо. Надо выше поднять.

Мальчик с высунутым языком был самым низкорослым в их компании. Для Ватари явно не хватало шести-семи сантиметров.

Все были напуганы – напуганы тем, что дурацкая забава грозила вылиться во что-то очень серьезное. Когда они подвели Ватари, бледного и дрожащего, к приготовленной для него петле, какой-то шутник произнес надгробную речь. Все это время Ватари стоял, устремив придурковатый взгляд широко открытых глаз в небо.

Вдруг Хатакэяма вскинул руку, подавая знак. Глаза его были плотно зажмурены.

Веревка поползла вверх.

Напуганные внезапным хлопаньем множества голубиных крыльев – откуда взялись эти птицы? – и сиянием прекрасного лица Ватари удивительно высоко в ветвях над ними, они бросились прочь из рощи, не в силах более оставаться там, где свершилось ужасное преступление.

Они мчались, переполненные восторгом и гордостью из-за того, что убили человека.

Словно сговорившись, через тридцать минут они вернулись к сосне, сбились в кучу и со страхом посмотрели вверх, на ту ветку.

Петля болталась пустая, трупа нигде не было.

Паломничество в Кумано

1

Распоряжение профессора Фудзимии сопровождать его во время поездки в Кумано застало Цунэко врасплох.

Последние десять лет она заботилась о профессоре, и теперь он хотел отблагодарить ее. Ей исполнилось сорок пять. Оставшись вдовой, без семьи, без детей, она пришла в этот дом, чтобы учиться искусству поэзии; в это же время умерла старушка-экономка, и Цунэко безропотно взяла на себя ее обязанности. За все эти десять лет их отношения с профессором ни разу не вышли за некие незримые рамки.

Цунэко изначально не отличалась красотой, и в целом ей недоставало всякой женской привлекательности. Ничем не примечательная по натуре, скромная во всем, она не умела ни просить, ни требовать, ни отказывать. Даже ее брак не основывался на взаимной любви, но был навязан ей родней. Муж умер через два года после свадьбы. Тем страннее казалось, что такая женщина начала писать стихи, но, похоже, именно из-за этой ее индивидуальности вкупе с отсутствием каких-либо особых дарований профессор решил взять Цунэко к себе в дом.

Кроме тяги к поэзии, еще одна причина толкнула ее на этот шаг – неудовлетворенная потребность благоговеть перед кем-нибудь; и для этого не было объекта достойнее, чем профессор Фудзимия.

Профессор заведовал кафедрой японской литературы в университете Сэймэй, имел докторскую степень по филологии и к тому же был известен как поэт. Его научные работы по эзотерической традиции стихосложения, основанные на толковании антологии «Кокинсю»[24], получили широкое признание благодаря тому, что выявили смешанную природу культурных практик того времени. Культура, зародившаяся