В три часа пополудни 22 октября в дом покойной, где уже находилась вся петербургская знать, приехали члены царской фамилии. В передней собравшихся обнесли глинтвейном, после чего все проследовали в большую Печальную залу и там отслушали панихиду. В четыре часа дня вынесли тело, и началась процессия, в которую входили представители гвардии, гражданские и военные чиновники, выстроенные по старшинству, герцог Голштинский со своим двором, принц Гессен-Гомбурский с двумя вице-адмиралами и генерал-лейтенантами П. И. Ягужинским и Б.-X. Минихом. За иностранными гостями хор императорских певчих открывал группу духовных лиц с зажженными свечами. Каждую группу выводил маршал. Приглашенные иностранные дипломаты во избежание споров о местах не явились. За маршалом И. И. Дмитриевым-Мамоновым (впоследствии ставшим мужем дочери Прасковьи Федоровны – царевны Прасковьи Иоанновны) выступал А. А. Матвеев с царской короной на подушке, прочие регалии и знаки монаршего достоинства отсутствовали. Тело везли на открытой черной колеснице, гроб был выставлен очень высоко, и с него до земли спускался черный бархатный покров, обшитый серебряными галунами. Двенадцать полковников сопровождали колесницу. В катафалк была впряжена шестерка больших под специальными попонами лошадей. Шесть майоров несли фиолетовый бархатный балдахин в окружении двенадцати капитанов с алебардами и двенадцати поручиков с большими свечами. Третью часть процессии, названную траурным отделением, открывал маршал Л. Н. Алларт с громадным жезлом. Здесь шли император с ассистентами Ф. М. Апраксиным и А. Д. Меншиковым, дочь покойной герцогиня Мекленбургская Екатерина Иоанновна, в глубочайшем трауре с совершенно закрытым лицом, ее вели под руки обер-полицмейстер и А. И. Ушаков, а ее шлейф несли четыре капитана гвардии. В таком же трауре следовала и младшая дочь покойной Прасковья Иоанновна, поддерживаемая контр-адмиралом И. А. Синявиным и генерал-адъютантом А. Л. Нарышкиным, ее шлейф несли унтер-офицеры. Императрица была в трауре с закрытым лицом, так же как и дамы ее свиты. По сторонам процессии маршировали до полутораста солдат с зажженными факелами. Воинская команда замыкала шествие.

Движение до Александро-Невского монастыря продолжалось очень медленно, больше двух часов, и в конце концов все дамы пересели в кареты. Ни ружейной, ни пушечной пальбы не было, но колокола всех церквей столицы звонили по сигналу пущенных ракет. У ворот обители процессию встречало духовенство. Гроб внесли в только что отстроенную Благовещенскую церковь. Молодой священник утомил всех, целый час произнося проповедь. После службы присутствующие целовали руку покойной, при этом царевны громко рыдали, императрица лобызала невестку в губы, затем целовал ее и сам император. После прощания на лицо усопшей, согласно ее воле, положили портрет супруга, зашитый в белую объярь, заколотили гроб и погребли у алтаря.[219] Поминки в доме царицы Прасковьи продолжались до одиннадцати часов ночи. Как обычно во времена Петра I, траур продолжался недолго. Два дня спустя состоялась страшная попойка у герцога Голштинского, на дворе императорского дома начались пытки, словом все пошло своим чередом.

В отсутствии в процессии русского флага и государственных символов, кроме старинной царской короны, современники усмотрели принижение значения царицы Прасковьи по сравнению с царицей Екатериной Алексеевной, супругой императора, готовившейся тогда к коронации. Во время династического кризиса в семье Петра I выбор в качестве места захоронения вдовой царицы Александро-Невского монастыря и неполное использование государственной атрибутики в похоронном церемониале воспринималось как демонстрация отдаления рода старшего брата царя Иоанна Алексеевича от вопросов престолонаследия[220] Дочери царя Иоанна, а также Мария Алексеевна, их тетка, сохраняли старинный титул царевен, т. е. дочерей царя, тогда как после принятия Петром I титула императора его дочери стали титуловаться цесаревнами, т. е. дочерьми императора.[221]

Во всяком случае подобная трактовка выбора места захоронения царицы Прасковьи Федоровны не в Петропавловском соборе и отсутствие необходимых государственных имперских регалий при ее похоронах и сегодня прослеживается в трудах историков, занимающихся разработкой данной темы.[222]

Как уже было отмечено, на похоронах цариц Марфы Матвеевны и Прасковьи Федоровны были запрещены традиционные для русской похоронной обрядности ритуальный плач и причитания, казавшиеся Петру в его желании привить своим гражданам чувство меры и цивилизованности отголоском Средневековья. Практически все иностранцы оставили свои воспоминания о ритуальных плачах, говоря о том, что русские держатся уставов своей веры со слепой покорностью, чрезвычайно строго и очень суеверны. Ценны в этом отношении свидетельства Вебера,[223] писавшего, что в Петербурге жители еще сдерживают себя, ибо это строжайше запрещено, в отдаленных же от Петербурга местностях русские ведут себя по-старому. В одном селении на похоронах он слышал в доме покойника через окна такой необычайный плач и крик родных умершего и сторонних, нарочно нанятых для того баб, что крики эти разносились по всему селению.

Незадолго перед Рождеством Христовым, замечает иностранец, у русских бывает праздник, называемый ими родительской субботой, в этот день кровные родственники умерших собираются на их могилы, приносят туда разного рода подарки и съестные припасы, поднимают там громкий плач, спрашивают покойников: «Что они поделывают, зачем умерли, что свело их в могилу?» и т. п., затем расходятся по домам, а священники собирают с могил оставленные там кушанья и подарки. Очевидно, жизнь священников в те далекие времена была далека от идеала, если им приходилось собирать съестные припасы с могил. Ф.-Х. Вебер видел в Москве каждый день на кладбище людей, с плачем и скорбными телодвижениями преклоняющихся перед могилами.

Несмотря на борьбу Петра I по искоренению ритуального плача и профессиональных плакальщиц, спустя много лет после смерти императора эта традиция сохранялась. Даже на похоронах самого императора его вдова Екатерина I постоянно нарушала запрет. По воспоминаниям датчанина Петера фон Хафена, жившего в Петербурге в 1736–1737 гг., описанных им в книге «Путешествие по России»,[224] тех, кто сколько-нибудь благороден, все еще по старому обычаю, хотя и вопреки установлению Петра I, сопровождали плакальщицы.