— Пареньки во все глаза смотрели на блюстителя и молчали.

— Ни за что не догадаетесь… Шестьдесят восьмая широта. Иннокентич законы знает туго, а если законов не хватает, он их сам придумывает, сам ведет расследование, сам выносит приговор и сам приводит в исполнение. Правильно я говорю, Иннокентич?

— Никак нет. Сдаю под расписку.

— Ах да, чуть не забыл. Поймал он, значит, детсадовского котяру, принес к нам на судно: так, мол, и так, в результате чего такой-то приговаривается к высылке на шестьдесят восьмую широту. И расписочку с нас.

— Без расписочки нельзя. Документация должна содержаться в порядке.

— А почему на шестьдесят восьмую?

Иннокентич не ответил. В лице у него тяжелая окаменевшая строгость. Взгляд словно у гипнотизера. И смутил мальчишку, задвинул за широкое плечо дружка, только и у дружка на носу испарина выступила.

— Ладно, Иннокентич, не томи, они ребята надежные.

— Мера наказания должна соответствовать тяжести преступления, — отчеканил Иннокентич и снова замолчал.

— Теперь понятно? — спросил флотский и, не дожидаясь ответа, принялся разъяснять: — У Иннокентича разработана специальная шкала. Допустим, безродный кот соблазняет кошку рабочего сплавной конторы — за это ему полагается ссылка на остров Тальниковый, наказание почти условное, двадцать километров вниз по реке, пешком можно возвратиться. Правильно я говорю?

— Не совсем. За рабочих кочегарки и уборщиц мера ограничивается высылкой на правый берег.

— Все, вспомнил: а рабочие, удостоенные Доски почета, приравниваются к мастерам, и коты, совратившие их кошек, высылаются на шестьдесят четвертую широту. Дальше следуют начальники цехов и учителя, за них — ссылка на шестьдесят шестую. Главные специалисты, я уже говорил, на шестьдесят восьмую. Вроде не ошибаюсь?

— Так точно. Шестьдесят восьмая широта, зона лесотундры.

— А работники правоохранительных органов приравниваются к главным специалистам.

— Рядовые работники, — немного раздраженно поправил Иннокентич.

— Следующий пункт ссылки — семидесятая широта, зона тундры. Она полагается за совращение кошек заместителей директора и главного врача. Ну а те мерзавцы, которые посягнут на честь самого директора и начальника милиции… Что им полагается?

— Высшая мера социальной защиты.

Поставив такую жирную точку, Иннокентич внимательно посмотрел на притихших ребят, и долгий взгляд его, наставленный в упор, был неподвижен. Надо же напомнить безусой зелени, мнящей из себя несгибаемых героев, что их пока еще не гнули. И доказал, заставил содрогнуться, а потом уже, с прежним юродством, попросил:

— Еще бокальчик, не откажете?

— Какой разговор, — заторопился флотский. — И вы, ребята, наваливайтесь, пока не выдохлось. Это прикончим — нового возьмем.

— Но ждать свежего пива Иннокентич не захотел, поставил опорожненную кружку на ящик и вскинул руку к козырьку.

— Благодарю за угощение, но вынужден отбыть по секретным делам. До встречи.

— Ну вот, а сначала говорил, что никаких дел. Скромничаешь, а досье на кого-то потихоньку собирается.

— Бродит один котяра, но пока никаких улик.

— Так, может, еще по кружечке?

— Не могу, капитан, дела. Разрешите отбыть?

— Тогда не смею задерживать.

— Иннокентич развернулся на каблуках и строевым шагом направился к пристани. Но далеко не ушел. Одна из сидевших на берегу компаний заманила его к себе.

— Ну как, встречали у себя подобных оригиналов?

— А он случайно не того?

— Кто его поймет — философ. Очень любит, когда угощают, но пьяным его не видели. Мужики столько раз пробовали накачать, не получается. Всегда вовремя уходит.

— Он вроде бывший военный, может, контузия?

— У военных с Колымского фронта контузий не бывает. Один старый боцман рассказывал, будто в те годы, когда народец на Север толпами гнали, ввалился к нему на пароход мальчонка и щенка на веревке притащил. Притащил, значит, и утверждает, что это кулацкое отродье укусило его на классовой почве, поэтому подлежит ссылке. Высказал свой приговор и протягивает расписку. Боцман знал, что папа у мальчонки большой активист, ну и подмахнул от греха подальше, а пса выпустил на первой же пристани. Выпил по такому случаю, мужикам рассказал, чтобы повеселить, а через какое-то время загремел на десять лет.

— Неужели правда?

— Кто его знает. Боцман тот старый забулдыга, с три короба наврет и недорого возьмет. Да и было это на другой реке. Хотя Иннокентич тоже не здешний. Уши на Севере застудил, комиссовали, а тут сестра вдовая, к ней и прибился. Сестра, правда, без придури, обыкновенная тетка. А этот — философ, видите, как все по полочкам разложил. Я же предупреждал, что у нас десяти шагов не сделаешь, чтобы о самородок не споткнуться. Вода у нас в реке особенная, а все зависит от качества воды, не только пиво.

— Взгляд у него какой-то странный, раза два такая злоба промелькнула, повторения не пожелаешь.

— Это брюки ваши ему не понравились. Я уж испугался, что уйдет. Он такой, чуть что подозрительное — сразу в кусты. Между прочим, могу с уверенностью сказать, что брюки зауживали сами. Когда в ателье делают, распарывают весь шов, и они ровные получаются, а у вас, как галифе. Сколько сантиметров?

— Пятнадцать.

— Я свои портнихе отнес, просил сделать тринадцать — любимое число у меня. А может, все-таки к нам на флот пойдете?

— Нет, мы к геологам мечтали.

— Жаль, хорошие ребята. Подождите, хоть рыбки возьму у Коляна.

— Искал флотский долго, но нашел, принес двух полуметровых ленков.

— Водится такая живность в Калининской области? То-то! Сейчас в газетку заверну. Вот как раз вчерашняя за четырнадцатое июля шестьдесят второго года. В нее и завернем. Но вы учтите, если у геологов сорвется, ищите сразу меня. Пропасть не дадим.

Какое время суток приходит на смену раннему утру?

Наверное — среднее утро.

Итак: среднее утро, конец марта, девяносто седьмой год, двадцатый век, миллионный сибирский город, почти центр, двор одиннадцатиподъездной девятиэтажки. Бетонная громадина угрюмо и надежно укрывает двор от солнца, но весна все-таки чувствуется, снег подтаял, и собачьи испражнения, накопленные в сугробах за долгую зиму, по мере усадки снега уплотнились чуть ли не в сплошное покрытие. Но пока еще утро, морозец и ветерок щадят людское обоняние. Это ближе к вечеру прогретый воздух наполнится густым ароматом. Впрочем, рассказчик настроен благодушно, утомленный бесконечной лихорадкой окружающего жизненного пространства, удрученный наступающей старостью, он превратился в мирного созерцателя. Его не раздражает даже пес, вносящий свою лепту в зимние накопления собратьев. Он равнодушно смотрит на домашнее животное, а память начитанного человека услужливо подсовывает цитаты. «На выставке пес этот даже медали из бронзы не сможет добиться. И рядом с какой-нибудь таксой или болонкой, прилизанной сукой диванной, он будет скулить и чесаться от скуки начнет… Он пес промысловый…» — правильные строчки доброго сибирского поэта Озолина, может быть, слишком правильные. И память, не заставляя себя ждать, подсовывает другое: «Немало чудищ создала природа, немало гадов породил хаос, но нет на свете мерзостней урода, нет гада хуже, чем домашний пес. Нахальный, шумный, грязнолюбострастный, презренный раб, подлиза, мелкий вор…» Это уже злее, неожиданнее, без романтического пафоса, да и мудрено ли, — совсем другая, более породистая поэтическая эпоха — Александр Тиняков, выступающий под псевдонимом «Одинокий», не самое балованное дитя «Серебряного века», одним из первых он прошел путь поэта в чекисты и умер подзаборным нищим, — первому всегда тяжелее, но многие из его последователей оказались удачливее. Однако строчки излишне лобоваты, и, опять же, сплошной негатив. Откуда такая ненависть к обыкновенному псу? Стоит ли так распаляться? Не стоит, если не чувствуешь в нем конкурента. А может, глядя на пса, он увидел свое будущее? А может, не стоит искать усложненность там, где ее нет? Рассказчик пытается вызволить из памяти нечто сюрреалистическое, мало ли подобного добра насочиняли поэты о своих «верных друзьях», но вредная память капризничает, более того, — издевается: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Отношения с памятью у него очень сложные, но он знает, что, как бы капризна она ни была, с ней нельзя поступать, как с историей России, ничего не вычеркнешь и ничего не впишешь заново. А пес на газоне продолжает тужиться, выгибает спину, чуть ли не кряхтит. Поза его сильно напоминает человеческую. Самый подходящий момент воскликнуть: «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» В трех шагах от животного стоит хозяин, лицо его переполнено гордостью за своего воспитанника, за умение так не по-собачьи справлять большую нужду. Наблюдать за хозяином гораздо интереснее. Наблюдение за наблюдающим… Был похожий анекдот про публичный дом.