И этот старательный пес, и другие, резвящиеся во дворе, все без намордников. Унылое настроение созерцателя ищет хоть какого-то развлечения, и он придумывает проект закона: «Граждан города, выгуливающих собак без намордников, обязать к ношению вышеуказанного предмета на собственном лице в течение месяца». Нет, месяц, пожалуй, многовато. Хватит и двух недель, но без всяких штучек с липовыми больничными листами, никаких отсидок дома или на даче, героев должны видеть все. Вывела, к примеру, дикторша телевидения своего сенбернара без намордника, и, милости просим, облачайтесь в ременную упряжку и, улыбаясь сквозь нее, вещайте людям о любви, рассуждайте о судьбе Родины. Но почему именно дикторша? Чем плох намордник на эстрадной диве? на публичном политике? Да на любом прохожем, который чем-либо не понравился, — представил его в наморднике и, вроде как, удовлетворен. И рассказчик тут же представил в наморднике одного из своих знакомых, не врага, скорее приятеля, и получил удовольствие от воображаемой картинки. Но еще большее удовольствие получил, поймав себя на злорадстве. Опять наблюдение за наблюдающим…

Чуть дальше по тротуару он видит двух мужчин примерно его возраста, один из них одет в современный спортивный костюм, другой — в пальто, купленное лет десять-пятнадцать назад. Толстый и тонкий постперестроечной России. Гримаса конца двадцатого века — пятидесятилетние мужчины после крушения иллюзий. Одни из этих руин создали собственные офисы и шикарные особняки, другие оставили под обломками все сбережения. И самое забавное, что в выигрыше остались творцы иллюзий, а не те, кто их расшатывал. Больше иллюзии — богаче руины. Однако судя по бодрому смеху человека в поношенном пальто, он не слишком удручен или уже смирился с новой бедностью. Смех мужчины в спортивном костюме приглушен усталостью. Одежда, купленная, может быть, специально для прогулок с собакой, не прибавляет ему спортивности. Новое богатство горбит. Скорее всего, они старые знакомые, может быть, однокурсники или бывшие коллеги. Созерцателю, разумеется, ближе тот, что в поношенном пальто. Но не симпатия ведет его по жизни, а любопытство. И в этой паре его больше всего интересует наличие невидимой баррикады, насколько она высока и прочна. Он прислушивается к обрывкам разговора, но натыкается не на взаимные колкости, а на воспоминания. Людям не хочется портить отношения. Один прячется от сегодняшнего дня за остатки гордости, другой — за остатки такта.

— Хочешь анекдот про нового чукчу? Ты, кстати, в Анадыре бывал?

— И не раз. Мы называли его Ана-дырка.

Но очередной анекдот услышать не удается. Из глубин двора возникает разъяренная женщина.

— Угомоните своего поганого пса!

Гнев ее обращен к мужчине в спортивном костюме. В доме, где почти нет знакомых, обладатели собак, хотя бы в лицо, но друг друга все-таки знают. Рассказчик сам иногда, называя свой адрес, пользуется наиболее доходчивой приметой: «Я живу в одном подъезде с догиней Дианой».

— Угомоните, я вам сказала! — кричит женщина.

— В чем дело?

— А то вы не видите. Я же слышала, как вы над нами хохотали!

— Над вами!? Мы анекдоты рассказываем.

— Вон что он делает! Любуйтесь!

И тут же, словно по команде, полоснуло пронзительное верещание. Это огромная овчарка настигла крохотную чау-чау и пробовала взгромоздиться на нее.

— Рекс, ко мне! — крикнул хозяин.

Кобель поднял голову, отвлекаясь на окрик, и чау-чау, воспользовавшись этим, выскользнула из-под него, отбежав метров на десять, остановилась.

— Ко мне, Рекс!

Но собака не послушалась.

— Любовь — сильнее чувства долга, — усмехнулся мужчина в поношенном пальто.

— А вы не суйтесь! Издеваться вздумал…

Созерцатель тут же отметил, что в человеке своего клана, при всей озлобленности, женщина видела равного, а от его собеседника презрительно отмахнулась, он для нее не существовал, человек, сброшенный ею с парохода современности, и тот понял и проглотил, разве что злорадно ухмыльнулся, злорадно и безвольно.

— Если у собаки течка, значит не надо ее выпускать. Рекс не виноват, это однозначно.

— Да он все время до нее домогается.

— Не замечал.

— Всё вы замечаете. Каков хозяин — такова и собака.

— Абсолютно верно, — радостно согласился мужчина.

— Ты на что намекаешь! Он на всех сучек кидается. Я завтра с пистолетом выйду, и пусть этот поганый кобель попробует приблизиться.

— С автоматом надежнее.

— А вот когда пристрелю, тогда посмотрим, кто смеяться будет. Разрешение на оружие у меня имеется, я в прокуратуре работаю!

— Кто еще здесь пистолетом пугает? — вмешалась дама, вышедшая из подъезда. — За моего Рексулю я тебя вместе с твоей сучонкой придавлю…

А дальше слова потеряли значение. Женские голоса превратились в лай. Две обозленные дворняги, облаченные в дорогие меха, остервенело лаяли друг на друга.

Если бы рассказчик был романтиком или моралистом, он не преминул бы усилить эту сцену собачьей идиллией: представьте себе — на фоне мирных игрищ двух породистых собачек набирает громкость бесконечный лай двух безродных баб. Но рассказчик никогда не был моралистом и давно перестал быть романтиком, он и от своего реализма устал, но так уж, по инерции, он замечает, что овчарка, готовая к прыжку, напряженно следит за развитием ссоры, а чау-чау, кокетливо повизгивая, убегает от карликового пуделя. Впрочем, может быть, что маленькая собачка была вовсе и не чау-чау, рассказчик не очень разбирается в породах декоративных собак.

Среднее утро заканчивалось. На смену ему приходило, по всей вероятности, позднее утро, а может быть, — обыкновенный недодень.

Толкаются, лезут, всем надо, все спешат, плевать им на других, лишь бы самим втиснуться, а мать еще не выбралась, ей, толстой, и в пустом автобусе тесно, а этот набит пропотелым людским фаршем. Дуська изнервничалась, бегая от задней двери к передней, и, когда мать кое-как, задом, выпятилась и чуть не растянулась на асфальте, Дуська сразу же напустилась на нее:

— Говорила тебе, дуре, не садись, стояли бы у входа и никаких проблем…

Мать все еще не могла отдышаться, охала, поставив сумку на скамейку, долго одергивала кофту, потом стала искать платок, чтобы вытереть пот.

— Ну скорее! Время-то идет.

— Да погоди ты, надоела.

— Ага, погоди, тебе что, а я опять серию не посмотрю, — и она пошла одна, ворча под нос, — прихорашиваться надумала, тоже мне путана…

Так и не отыскав платка, мать, отдуваясь, заковыляла следом, но догнать не смогла, и Дуська, оглянувшись, остановилась и даже двинулась навстречу.

— Ну что ты еле плетешься?