– Ну, наливка – это пожалуйста, это непременно. Пришлите, сделайте одолжение. С истинной моей готовностью приму подарочек ваш. Ведь и правда – не голубь, не улетит. Хотя, как сказать, долго не засидится на месте. Тут вам, Порфирий Карпович, уламывать нашего брата не придется. Соглашаюсь и буду покорно, но с нетерпением ждать гонцов ваших.

– Ах, как я рад. А то иной раз думаю, ведь это же не что иное, как произведение искусств и им должно делиться. Об этом надобно громко кричать, что б знали люди добрые, какие чудеса встречаются, и не только в музеях, но и на семейных столах глубинки нашей, в погребах и чуланах. Вот ведь оно как. Ну-с, а теперь, как говорится, чем бог послал. Прошу откушать хлебца, так сказать, затрапезного.

Я думаю, каждый, кто изучал быт ушедшей эпохи по книгам Гоголя или Тургенева, может представить тот нехитрый ассортимент блюд и закусок, которыми были богаты провинциальные помещичьи дома в те времена. Подавляющее большинство яств – плоды своего сада, леса, прудов, полей и огородов. На столе появились пироги и кулебяки с множеством начинок, стопки вечно не остывающих горячих блинов, политых растопленным маслом, молоко, сливки, творог, яйца, грибочки, глыбы красной и черной икры, свежайший хлеб – белый и черный, горячие блюда рыбные и мясные. Дичь из своего леса, рыба из своего пруда, и прочее, и прочее – о, боже, чего только мы не отведали с Толей. Такого количества еды в физическом мире не способен поглотить никто, даже Собакевич. А тут – одно только чувство глубокого удовлетворения, причем без отрыжки, тяжести в животе и сонливости. Беспокоиться об ожирении нет необходимости. Да, а кроме наливки была еще и холоднющая водка в ледяных стопках, и чудесное вино, и ликеры.

– Ах, караул, я совсем пьяна, – наигранно заохала Вангелия Прокофьевна после одной рюмочки какого-то упоительного сладкого напитка. – Скоро песни начну петь.

– Вангеша, – воскликнул Порфирий Карпович, – ну не пугай детей. Впрочем, непременно спой. Ты же любишь петь. Ну, хорошо, пусть сначала Ифигенюшка сыграет что-нибудь Анатолию Михайловичу и Александру Константиновичу на фортепьянах. Ты согласна, душа моя? – обратился он к дочери. – А потом мамон нам что-нибудь споет под твой аккомпанемент, романс какой-нибудь или арию.

– Хорошо, папенька, – беспрекословно согласилась Ифигения сыграть для гостей на пианино и тотчас направилась к инструменту. – А можно я сыграю четвертый этюд Шопена? Ну и еще… Отрывок из сонаты си минор Листа, хотя бы то место, где есть эпизод фугато в начале репризы.

– Ах, репризы? О, да, именно, именно это. Сыграй, доченька, нашим гостям непременно эти произведения, – обрадовался Порфирий Карпович выбору дочери.

Ифигения, как и следовало ожидать, играла офигенно, то есть, божественно. Такого виртуозного и высочайшего уровня, как я догадывался, не достиг ни один живший на том белом свете самый известный исполнитель. Боже, какая это была волшебная музыка, какое изумительное звучание. Тем более, здесь, в раю, я стал все понимать и воспринимать по-иному, будто родился любителем и знатоком классической музыки. Душа моя теперь свободно проникала в суть творения и начинала чувствовать то, чего даже сам композитор не понимал, ибо ему это сверху послали, а он пропустил через себя и в конце концов перенес на нотною бумагу. Многие, правда, своим умом и даже талантом творят, но это не то, это не от бога.

Потом вышла Вангелия Прокофьевна и оперным суперпрофессиональным голосом, так что люстры затряслись, спела по-итальянски пару арий из каких-то опер, совершенно не затрудняясь на высоких колоратурных партиях, а по-русски спела классический романс Чайковского «И больно, и сладко». Лицо ее раскраснелось от пения и соответствующих эмоций. Я подумал, что композитор вроде творил в основном в иное время, то есть уже после отмены крепостного права, ежели родился, кажись, в сороковом году. Но в этом поместье к таким мелочам, видимо, никто не придирается. Лишь бы «Родину» Серафима Туликова не запела. А еще я подумал, что Петр Ильич-то не на кладбище, а где-то тут рядом с нами, в своем райском поместье музицирует. Ведь с ним можно даже встретиться. Мы, зрители, были в восторге от выступления Вангелии Прокофьевны, особенно Толик. Опять пришлось целовать ручки, но я уже стал привыкать к этой фигне. Я понимал и одобрял то, что весь этот сотканный из вселенной пустоты очередной спектакль, простые разговоры, прогулки, застолье, все эти книжные, театральные и прочие режиссерские находки и в данном случае были все теми самыми же маленькими блестящими самоцветами, дополняющими райскую бесконечную мозаику, и мне это нравилось. А все потому, что многое было знакомо из той жизни, из книг и кино, хоть и не понято иной раз.

Потом мы, мужчины, курили трубки в специально отведенном для этого кабинете хозяина. Слуга (декоративный, конечно – настоящие слуги, наверно, в раю тоже стали помещиками) принес нам ликеров. Порфирий Карпович рассказывал о своем поместье, как оно устроено, сколько дают дохода излишки, которые отправляются на ярмарки в близлежащие города, и как семейство живет, имея такие преимущества перед городскими. Он также рассказал, какие вещи и предметы ему для пользы и удовольствия приходится выписывать из столицы и даже из заграницы. Я, понимая, что все это – мыльный пузырь, все равно испытывал радостные эмоции от этого спектакля. Может быть, это и не спектакль, а просто фантазии Порфирия Карповича или своего рода вранье. Ну неужели он действительно ездит на какие-то там ярмарки, торгуется, деньги считает? При желании он мог бы воду в своем пруду превратить в вино, а вон ту, видневшуюся из окна, кучу навоза – в черную икру. В общем – дурдом, решил я, но с умилением и даже ощущением счастья во всей этой театральной психиатрии участвовал. Да я и сам бы мог так вот провести свою райскую потустороннюю жизнь – утром в халате и турецких туфлях, днем – в расстегнутом жилете с трубкой.

Порфирий Карпович после трубок повел нас на псарню, показал своих умных и аристократичных псов. Потом мы побывали в конюшне и полюбовались на породистых лошадей. Он продемонстрировал и прочее свое хозяйство, а также парк и пруд, аллеи, беседки. Все было не то что в безупречном состоянии, а просто являло собой божественную картину. Слуга принес самовар в одну из беседок, где стоял наготове столик, и Порфирий Карпович предложил откушать калачика, а также попробовать липового чаю с малиновым вареньем. В какой-то момент мы разошлись кто куда. Я лично остался в парке и, погуляв немного, присел на скамейке у пруда, как бы отдохнуть в тени под сиреневым кустом. Ну да, я мог бы тысячу лет ходить без отдыха, даже прыгать на одной ноге, и хоть бы что, но привычка уставать, радоваться появившейся возможности присесть, расслабиться в тенечке, и прочий подобный вздор были родными и потому приятными ощущениями и здесь в раю. Хотелось вечно сидеть на этой скамеечке, наслаждаться тенью и запахами сирени, слушать пение птиц и следить за выплывающими на поверхность пруда золотистыми и красными рыбками.

Неожиданно рядом с собой на скамейке я обнаружил девицу Ифигению. Некоторое время она сидела молча и разглядывала так же, как и я, зеленоватую воду пруда, рыбок, лилии и растущие из воды камыши. Я удивился слегка тому, что поведение барышни было каким-то несоответствующим эпохе этого райского уголка. Уж больно дерзкой и смелой она показалась мне. Маменька ее при виде этого пассажа упала бы в обморок, но, к счастью, она осталась у себя в дому. Сейчас девица была больше похожа на хиппи, чем на барышню из порядочных. Откуда-то вдруг в ее пальцах оказалась сигарета. Она слегка повернулась ко мне, держа сигарету у рта. Я достал современную зажигалку, которая чудесным образом оказалась в моем кармане. Девица закурила и снова принялась созерцать лилии в пруду. Я тоже пока молчал. Хотел, правда, похвалить ее игру на фортепьяно и даже рот приоткрыл, но в последний момент почему-то понял, что это будет ни к селу, ни к городу. Что-то другое назревает.