– Не за что? Ну, так хоть бы письмишко написала: так, мол, и так. А то присылает гонцов. – Петя вдруг внимательно посмотрел на незнакомца. – Она что, с тобой теперь? Старичка с прикидом нашла?

– Да брось ты, не смеши, вот еще… Я душа посторонняя. Я просьбу ее выполняю. А насчет ее вины перед тобой, так ты тут, брат, здорово ошибаешься.

– Я что-то ничего не пойму, хоть и вроде бы как сплю, мало ли что приснится. Хотя сон какой-то странный… Что ты все вокруг да около? Объясни, что происходит, что ж она сама-то не явилась?

– Она теперь далеко. А нить серебряная уже того – порвалась. У меня – еще нет. Поэтому я пока могу проделывать такие фокусы. Ну что ж, объясню. Видишь ли, после вашей последней встречи семейка их вся на даче своей угорела – вот и все. Теперь понимаешь? А ты писем ждешь. Прости, но джинсы твои – тютю. Родственнички Женькины под шумок забрали – никто ж не знает, чья это была драгоценность, думали ее – Женьки.

Петя в том состоянии, в котором находился, не мог пока адекватно реагировать на трагическое это объяснение всего, ради чего он давеча хотел стащить автомат и сделать нечто богу неугодное. Что-то еще удерживало его в равновесии, наверно, облегчение от этой неожиданной реабилитации Женьки. Но скорее все же голову тормозило то полуреальное состояние, в котором он пребывал – оно не давало до конца оценить трагическую новость. И вообще, можно ли этому верить сходу? Он молчал и наблюдал, как аудитория начинает постепенно терять цвета и очертания и очень хотел поскорее остаться один, уснуть нормальным глубоким сном, а уж потом все переваривать.

– Ну, все, я сваливаю, – заторопился Алекс и направился к выходу, тоже растворяясь на ходу.

– Подожди, а ты кто? Приведение, что ли? Ты вообще откуда? Оттуда? – показал пальцем в потолок Петя.

– Молодец, догадался. Так что, привет передать?

Спроси, может ли она присниться, ну хотя бы в обычном сне?

– Хорошо, передам, – пообещал Алекс и исчез, не дойдя до выхода из аудитории. А вслед за ним все вокруг стало рушиться. Петя схватил оставшуюся бутылку и залпом допил портвейн до конца – успел. Пустая бутылка растворилась в его руке.

Утром он долго спал обычным глубоким сном, удивляясь при пробуждении, что его никто не будит, что не нужно бежать и строиться, одеваясь на ходу. Все, что он испытал этой ночью, не то чтобы совсем забылось, но превратилось в какое-то странное и сильное впечатление, не покидавшее Петю весь день. Он понимал, что что-то важное он узнал, хоть и забыл к утру – нечто, связанное с Женькой. А следующей ночью она сама приснилась. Они долго во сне о чем-то серьезно разговаривали, и это был какой-то грустный и нежный цветной сон, а потом она попрощалась и исчезла. Петя тотчас проснулся с сильным сердцебиением. На часах было пять утра. Только теперь он понял, что Женьки уже нет на этом свете. Все стало понятным, даже вспомнился похожий на Джоджа Хариссона пришелец из предыдущего сна. Деталей разговора ни с ним, ни с Женькой Петя вспомнить не мог, но многое теперь понимал. Грусть с горечью пополам его долго не покидали, но почему-то потом все же полегчало. Какой-то буфер появился и никак не давал впасть глубоко в депрессию или как-то по-другому болезненно реагировать.

Между тем в родной казарме старослужащий Грязнов уже «соскучился» по своей жертве и без особого удовольствия издевался потихоньку над другими молодыми солдатиками. Но Петя был бы лучше – он был городским, хиловатым интеллигентом. С таким слабым и ранимым развлекаться приятней. Наконец, он, родимый, появился, вернулся из госпиталя. Грязнов весь день особо не приставал к солдатику, но ближе к отбою стал потирать руки от предстоящего удовольствия. Решил он для начала вставить спящему Пете между пальцами ног кусочки газеты, поджечь их, а предварительно над головой подвесить чайник, наполненный мочой, чтобы Петя встрепенулся от боли в ногах и, вскочив, ударился бы лбом о чайник, который в свою очередь разлил бы содержимое на него. Чайник наполнил он сам лично, а также по его приказу содержимого добавили трое молодых солдат. Грязнов по случаю прибытия жертвы и предстоящего ритуала выпил из кружки одеколону, который для приличия назывался в армии «коньяк с резьбой». Петя спал, как убитый, не ощущая никакого колдовства над своим спящим телом и даже прикосновений. За этим дембельским таинством с жертвоприношением наблюдали двое ухмыляющихся старослужащих, бывших тоже охотниками до подобных зрелищ. Грязнов уже зажег спичку и приготовился наблюдать за спящей головой жертвы, как она потом взлетит, и одновременно, для осуществления этого фокуса, подносить пламя к кусочкам газеты. Взглянув на лицо Пети, он вдруг почему-то его не узнал и слегка смутился. Спичка обожгла пальцы инквизитора и потухла. Приятели проворчали что-то на своем матерном языке, и Грязнов поспешил снова зажечь спичку. Она не зажигалась. Инквизитор плюнул и достал третью спичку. Наконец пламя снова озарило полутемную казарму, где свет горел только в другом, противоположном углу около тумбочки дневального. Неожиданно Грязнов увидел вместо Пети лицо своей деревенской мамаши, жалкой, бедной, работящей колхозницы, растившей своих детей без мужа. Глаза ее были широко раскрыты и с ужасом глядели то на сына, то на чайник, свисающий с верхнего яруса. Губы ее как будто шептали: «Сыночек, сыночек, как же это? За что ж ты это так со мной-то?» Лицо ее неожиданно окаменело, пожелтело, даже как-то сморщилось и глаза стали медленно закрываться. Грязнув вдруг заметил, что мать замерла и лежит как будто уже не на солдатской койке, а в чем-то, похожем на гроб. Со страху он шарахнулся в сторону и отлетел на несколько метров через соседнюю койку. Приятели смотрели на все это и ржали. Но тут неожиданно от спички загорелись штаны Грязнова. Пламя грозило добраться до лица и прочих весьма серьезных и важных мест и вообще спалить всю казарму. (За день до случившегося Грязнову штаны и гимнастерку стирал молодой солдат хозяйственным мылом, а особо грязные места пришлось отстирывать бензином). Один из товарищей, испугавшись не на шутку, сорвал чайник и вылил содержимое на горящего Грязнова. Так пожар был ликвидирован. А ожоги остались, хоть неприятные и неудобные, но не смертельные. Петя же так крепко спал, что никакого шума даже не заметил. Ему опять снился цветной сон и какая-то незнакомая девушка. Во сне она сильно ему понравилась. И это не была Женька.

Потом Петя все никак не мог понять, почему после госпиталя все так резко изменилось в лучшую сторону. Прекратились издевательства, да и многое другое позволило более-менее сносно дотянуть до дембеля. Он также заметил, если не успевал еще уснуть, что Грязнов принялся чуть ли не каждую ночь после отбоя подходить к его койке, и как-то подолгу и внимательно всматриваться в лицо Пети. Смотрел он грустно, часто качал головой, шевелил губами, будто просил прощения. До дембеля Грязнов оставался тихим и неразговорчивым, ни к кому больше не приставал. Письма писал матери, ждал ответов с нетерпением и получал их с большим облегчением, становился на некоторое время даже веселым. Дедам он приказал не трогать Петю. Соврал, что выявил возможное родство и какую-то глупую историю присочинил, мол, не хочет, что б Петя знал об этом, а то, мол, нехорошо как-то получается.