В фойе, где ее ждали друзья, возмущенно гомонили обманутые зрители, желавшие во что бы то ни стало получить назад деньги. «Какая подлость, какая наглость!» — дружно выдыхали сплоченные ряды. Но обе осовевшие от усталости молоденькие кассирши в тысячный раз отвечали, что обращаться надо в «Ферейн любителей…» по такому-то адресу.

Инес еще не успела отдышаться, она подбежала, отрицательно качая головой. Она и вокруг здания порыскала, и кафе обыскала — все впустую. Мауди как сквозь землю провалилась.

— Кто видел ее последним? — гремела Амрай.

— Да успокойся же!

— Я не позволю тебе учить меня, Инес! — накинулась она на подругу.

— Господи! У тебя истерика. Ну не первый же раз с ней такое. Девочке пятнадцать лет. Знает она, где нас найти.

— Это не твой ребенок!

— Может, ей уже горло перерезали. О чем послезавтра объявят в газете, — вяло пошутил Харальд.

— Детка! Она знает, что мы ужинаем в «Галло неро», — Марго попыталась отвлечь огонь на себя.

Ромбахи сели в свой «тандерберд». Марго и Амрай поехали в малолитражке. Стол в «Галло неро» был зарезервирован. Начался дождик. Но мелкий-мелкий. Это была едва осязаемая морось, вроде тумана, оседавшего мельчайшей водяной пылью. Теплой, словно объятия. И город тут же погрузился в минор затяжного ненастья. Сырость была тяжелой, резина колес уже певуче скользила по асфальту. По нему поползли ручейки, стекавшие вниз вдоль поребриков.

Отелло Гуэрри не уставал удивляться столь приятному наплыву гостей. Разумеется, наигранно. Про скандал ему уже уши прожужжали, и позор с отменой концерта, по вине якобсротца, явственным знаком запечатлелся на его лице. Гуэрри, как никакой иной иностранец, знал, на что способен уроженец долины, когда у него отнимают деньги и удовольствие, и чувствовал себя обязанным как-то загладить все это. Посему гостей в вечерних костюмах и платьях он принимал с назойливым радушием.

— Вы не видели моей дочери? Она была здесь?

— Пока нет, синьора. Нет, а то бы я знал.

— Амрай, она непременно придет! — Марго мягко коснулась ладонью щеки дочери.

— Могу ли я предложить господам аперитивчика? — сладко щебетал Гуэрри, помогая Инес снять пальто.

— Мне надо позвонить. Где телефон?

— Там, сзади, возле туалетов, синьора.

— Кому ты хочешь звонить? — спросила Марго.

— Эстер. Может, она у нее.

И Амрай вновь укоризненно взглянула на Инес, встала из-за стола и устремилась в другой конец зала. Остальные сидели как прежде. Рауль уже летел к ним с картой напитков.

— Ба, кто к нам пожаловал! — шепнул Харальд, указывая на дверь. Не тот ли это чех или румын, который за Амрай посуду подбирает? Коллекционер тарелок и ложек.

— Это он. Как-то я застигла его у наших мусорных бачков. Бывают же такие странные люди, — сквозь зубы процедила Марго.

— Ну и образина! Такое впечатление, что он случайно стал человеком. На самом деле Господь собирался сотворить из него свинью.

— Ну и язва же ты, Харальд! — полушутя одернула его Инес.

— Все было именно так: Господь как раз возился с лепешкой человеческой плоти. И вдруг телефонный звонок: «Шеф, люди — по уши в свинстве. Они хотят мира и лада, мира!» Тут ему пришлось оставить свой ком и бросить целую пригоршню несправедливости. Потом он вернулся и лоб морщит. Гм? Что же я хотел сочинить-то из этой плоти? Ах, да! Свинью хотел сделать.

Инес привстала, силясь разглядеть Амрай.

— Почему, собственно, ты ходишь по воскресеньям в церковь? — холодно спросила Марго.

— Потому что в Бога верую.

— …

— Он — высшая форма несправедливости, какую только можно вообразить. Это достойно поклонения. Не находишь?

— Ты еще и гордишься своим цинизмом.

— Я реалист.

— Тот, кто презирает людей, никакой не реалист.

— Да, сказать, что я люблю их, было бы преувеличением.

— Потому что сам себя не уважаешь, не говоря уж о том, что не любишь.

— О! Искусство любви. Учиться самоприятию. Позволять себе слабости. Вслушиваться в себя, вглядываться, внюхиваться.

— Вот поэтому у тебя и нет перспективы, Харальд!

— Что-что?

— Ты опустошен, как мех без капли вина.

— Весьма образно.

— Кто расстается со своей болью, расстается с божественностью, говорит Штифтер.

— На меньшее он не согласен.

— Не согласен.

— Ах, как все вы велеречивы. Прямо раздуши душу. Религия чувств! Страсти! Возврат к варварству.

— Или просто страх.

— Перед чем же?

— Перед жизнью, Харальд. Циника побеждают лишь одним оружием.

— Интересно, каким?

— Страстный еще не значит глупый.

— Сейчас услышу слово «страсть».

— Разумеется.

— Даже разумеется? Вещай, учитель, и врачуй мне душу.

— Господа уже выбрали? — с должным подобострастием поинтересовался Гуэрри.

— Мы еще не всех дождались, — сверкнув ледяной улыбкой, ответил Харальд.

За другими столиками только и было разговору, что о провалившемся с треском фортепьянном концерте. Настроение мало-помалу поднималось. Языки развязывались — вино есть вино. Вскоре событие предстало таким забавным, что хоть со смеху помирай, особенно потешал этот нескладный парень, что оказался вдруг на сцене. Какой-то коротко стриженный, но бородатый мужчина в зелено-сером национальном наряде подскочил на месте и принялся изображать недотепу. Стол исходил визгом. Единодушно созрело даже такое мнение, что если бы не этот казус, вечер показался бы утомительным. Да и Бенанжели этот не Бог весть что. У нас есть и получше. Это подал голос Реж, главный режиссер телевидения. Фройляйн Шпигель, сидевшая рядом, расслабила мышцы серьезности, и вишневый ротик захлебывался смехом.

— Мне тяжело, когда ты так со мной разговариваешь, — в отчаянии призналась Инес, прислонившись спиной к телефону-автомату.

— Знаешь ли ты, отчего мне тяжело, — ответила Амрай.

— Это непременно здесь надо обсуждать?

— Хочешь знать, отчего мне тяжело. Конечно, не хочешь. Ни отчего, ни почему.

— Амрай, мы знаем друг друга чуть ли не всю жизнь.

— Не увиливай!

— …

— В последний раз говорю тебе, Инес, чтобы ты прекратила дружбу с моим бывшим. Я знаю, что вы переписываетесь. И знаю, что видитесь. ЛИБО АМБРОС, ЛИБО Я!!