Что правда, то правда. Артуро Бенедетти Микеланджели мог рассчитывать на безгранично благодарную публику. Независимо от того, что, независимо от того, как он это что играет. В любом случае триумф обеспечен. Появись он только на сцене, и после его, наверное, уже недалекой смерти можно будет сказать: Я еще его застал. Я видел, как он играет, на что собеседник отреагирует восклицанием: Как? Вы его видели? В ответе отразится свойственное жителю долины повышенное чувство меры: Да. Случайно, на самом деле.

Таллоне принес в костюмерную ведро кипятка. Маэстро опустил руки в ведро и устроил в нем маленькую бурю, не подавая никаких признаков боли. Только верхняя губа подрагивала, отчего шевелились усы. Таллоне взял лак для волос, покинул маэстро и вышел на подиум.

Зал взорвался рукоплесканиями, гром оваций. Не обращая на них внимания, Таллоне направился к роялю (видимо, он давно привык к этой ошибке зрителей) и начал обрабатывать клавиши. Овации мгновенно захлебнулись. Настройщик удалился. Снова раскаленная тишина, кипяток все круче и круче. А потом ликованию уже не было предела. Мощным хором громыхало «Bravo!» и еще более значительное «Bravi!», ноги копытили пол, галерка исходила приветственным свистом.

— Он хочет что-то сказать! — крикнул узколицый господин, возвышаясь над головами.

Прошло какое-то время, пока галерка не угадала призывающий к спокойствию жест человека на подиуме.

— Почтеннейшая публика! Друзья музыки из моего родного Якобсрота!

— Как он лихо чешет по-немецки! — прошелестела дама с фиолетовыми волосами на ухо такой же фиолетовой подруге.

— Он просто прелесть! — восхитилась капельдинерша.

— Все это шоу. Он отродясь не был якобсротцем, — прошипел ее коллега.

Марго стояла открыв рот, и еще несколько человек застыли с такой же гримасой.

— Нет, это непостижимо! — воскликнула она и была незамедлительно зашикана дамой с глазированным лицом.

Эта дама была женой художника Лео. Он сидел с окаменевшим торсом, скрестив руки и музыкально вскидывая голову (на которой серебрились узкие очки), как раз перед ней.

— Я позволю себе предложить сегодня вашему вниманию «Каприччо на отъезд возлюбленного брата» СБП 992. В этом восхитительном произведении, которое Бах сочинил, когда ему едва исполнилось девятнадцать лет, я вот уже четверть века черпаю утешение и радость жизни. Мною движет настоятельная потребность преподнести вам СБП 992 как дар вашему сердцу. Это печальный дар, он навеян грустью расставания. Сочинение начинается нежным ариозо. Этому ариозо юный Бах предпослал программное пояснение, девиз, так сказать. Он звучит так: Ариозо. Обращение к друзьям с просьбой удержать его — имеется в виду брат Баха, дамы и господа, — дабы удержать его от отъезда. Сейчас я исполню это для вас.

Никто не мог объяснить, как произошло это несчастье. Полицейский Эдуард Флоре, прозванный Эсбепе, потому что знал назубок Список баховских произведений, грушеносый парень в мятом мешковатом фраке, каким-то чудом оказался на сцене. Он сел за драгоценный инструмент (напомним о кашемировых покрывалах в количестве 431 шт.), накрыл своими клешнями клавиатуру и начал так жалко перевирать музыку, что на галерке и то поняли: там внизу явно какое-то не то. Даже вдохновенно вскинутая голова Лео лишилась музыкального ореола.

За кулисами не иначе как орудовал сам дьявол. Взаимообвинения, угрозы санкциями, беспорядочная беготня, разумеется на цыпочках. Полная растерянность. Однако нет худа без добра. Впервые представился случай испытать в деле новую радиоаппаратуру, которой городская управа щедро одарила «Ферейн друзей Концертного зала». Шипение, шорох, треск, свист ворвались в помещения за и под сценой, сотрясали пульт светотехника. Даже зал кафе отозвался радиопосланием: Сигнал принят!

А Эсбепе продолжал по-дилетантски наяривать. До чумового отпада, если воспользоваться выражением критика Эгмонта Нигга. Не было пощады ни одному морденту, ни одной трели, ни короткой, ни длинной. Ариозо превращалось в фуриозо. Волнение исполнителя, дебютировавшего перед аудиторией земляков, выжимало из его пор ручьи пота. Чем больше становилось промашек, тем отчаяннее он барабанил по клавишам. А ведь утром, черт побери, ему удалось сыграть эту вещь без ошибок. Почти без ошибок.

Все это длилось, пока наконец хоть один человек не набрался решимости. Таллоне вышел на подиум, и ледяные пальцы настройщика впились в плечи взмокшего Эсбепе. В зале воцарилась мертвая тишина, только железное дыхание кондиционера глухо рокотало, словно дальний, невзаправдашний гром.

Артуро все время простоял в проходе между кулис, глядя на страшного человека, до жути увлеченного своим черным делом. Непостижимая, немая боль исказила лик маэстро, и у него было такое чувство, будто этот человек там, на подиуме, надругался над его матерью. И он, он вынужден при сем присутствовать, видеть это, будучи не в силах сделать ни шага. Артуро склонил голову, и длинные пряди траурными лентами упали вдоль скул, он повернулся и попятился в костюмерную. Пожарному он сказал несколько слов, и сказал по-немецки.

— Я хочу умереть.

— Артур. На вот. Платок чистый, несморканный.

Тусклый взгляд Артуро расплывался по красному бархату кушетки. Он прилег и моментально заснул. Забылся мертвым сном. Неисчислимые обиды минувшего дня, завершившиеся глумлением над его «Стейнвеем», истощили все его жизненные силы. Он беспробудно проспал всю ночь, додремал до полудня, а когда встал, ничего не мог вспомнить. Таллоне, как обычно, заварил ему крепкого кофе, сдобрив двенадцатью чайными ложками сахара, и предпринял попытку уговорить маэстро отказаться наконец от этих оскорбительных встреч с провинцией.

— Каких еще впечатлений тебе не хватает, Артуро? Они не ведают, кто ты. Даже имени твоего выговорить не могут. Слух у них свинский, а рожи тем более.

Маэстро отмахнулся. В полдень поехали дальше, в местечко под названием Гуггинг. Остается пожелать, чтобы до музыкального божества не дошли ни анонсы, ни последовавшие за ними отзывы о концерте в «Тат» и в «Варе Тат». Говорят, будто он еще за чашкой кофе держал в руках номер с рецензией Эгмонта Нигга. Но это, разумеется, фантазия. Так быстро в типографии «Тат» дело не делается. Нет, Эгмонт Нигг нашлепал своими сардельками гимн пианисту вполне заблаговременно, чтобы опередить «Варе Тат». Но, к сожалению, очевидцем самого события он стать не смог, тут ему помешало одно давнее обязательство. В Цюрихе он встретил своих однокашников, и было решено воскресить былые времена студенческой коммуны «адогматичных антифеминистов». Его критический опус, полный текст коего невозможно привести из пиетета перед музыкантом, завершился обобщением: Старик выбивает из рояля пулеметные очереди… Бетховенскую рутину он уж совсем… Престо Галуппи могло бы ему сгодиться для смазки волос, честно… Кто его не слышал, сам виноват… Номер потрясный!

Ждали-ждали — и все напрасно. Амрай в четвертый раз оглядывала зал. Бесконечное однообразие пустых рядов, отливающих голубизной потертого бархата. На подиуме двое чернявых мужиков с оттянутыми пивом животами упаковывали «Стейнвей». Она попыталась расспросить их на своем итальянском, точнее на языке Маттео. Они пожали плечами, усмехнулись, и Амрай почувствовала, как их взгляды липнут к ее обтекаемому вязаной тканью корпусу. Где-то бряцал ключами капельдинер. И хотя она уже обращалась к нему, решила все же спросить еще раз. Нет, он, к сожалению, ничем больше помочь не может.