«Что же делать?» — лихорадочно подумал Ардабьев.

Он встал с Витей на руках, пошел к туалету. Вдвоем там было тесно и неудобно. Ардабьев поставил Витю на край умывальника и стал снимать с него штанишки, путаясь в лямочках и пуговицах. Под штанишками были пеленки. Ардабьев, поднеся Витю попкой к лицу, понюхал пеленки. От них, кажется, ничем не пахло. В это мгновение только притворно притаившийся Витя успел схватить с умывальника флакон с цветочным одеколоном и грохнул его об пол, так что пол покрылся стеклянным крошевом.

— Ну зачем же так, Витя! — укоризненно сказал Ардабьев.

— Ка-ка, — ответил Витя.

Ардабьев оттянул пеленки. Они были сухими.

— Молодец, Витя… — сказал Ардабьев. — А я думал, что ты сигнализируешь своим «ка-ка» только постфактум… Ну-ка, давай попробуем поработать… — Ардабьев размотал пеленки, аккуратно повесил их на полотенце и поднял Витю над унитазом. — Ну-ка, покряхти, Витя… — сказал Ардабьев. — Это помогает…

Витя недоуменно взглянул на Ардабьева, не поняв его.

— Вот так… — сказал Ардабьев и закряхтел, показывая.

Витя понял и тоже старательно закряхтел, жмурясь от удовольствия новых, исторгаемых им звуков.

Сначала из его розового краника полилась тоненькая прозрачная струйка, попав не в унитаз, а прямо на джинсы Ардабьева.

— Хорошее начало, Витя… — одобрил его усилия Ардабьев. — Теперь переходим к более серьезному делу… Сгруппируйся и действуй… На тебя смотрит все человечество…

Витя понял важность исторического момента и сгруппировался.

— Браво, Витя! — оценил его работу Ардабьев. — Народы мира тебе аплодируют!

Ардабьев вымыл Витину пухлую попку, протер ее туалетной бумагой и неловко стал заворачивать его в пеленки. Кое-как завершив этот сложный процесс, Ардабьев надел на Витю штанишки, пристегнул лямочки и вдруг с ужасом увидел, что Витя вдумчиво ест мыло, ухваченное им с умывальника.

— Разве это вкусно, Витя? — покачал головой Ардабьев, отбирая мыло.

Витя оглушительно заорал, недовольный пресекновением порывов его души. Дверь туалета уже несколько раз дергали, все настойчивей.

— Минуточку… — растерянно закричал Ардабьев, отдирая Витю от ящика с туалетной бумагой, которую он с дикарскими криками стал швырять в воздух.

Ардабьев встал на колени, сметая осколки флакона в туалетную бумагу и задыхаясь от тошнотворного цветочного запаха. Поднявшись, Ардабьев еле успел оттащить Витю от унитаза, куда он, любопытствуя, пытался засунуть свою белокурую ангельскую головку. Дверь туалета уже не дергали, а сотрясали. Открыв дверь, Ардабьев едва протиснулся с Витей на руках сквозь мрачно переминающуюся очередь. В коридоре Витя, яростно болтая ногами, сбил своим сандаликом очки с носа человека, увлеченно читающего журнал «Здоровье».

— Безобразие! — вспылил читатель журнала «Здоровье», еле успев выдернуть очки из-под ног Ардабьева. — Надо запретить детям летать! Аэрофлот — не детский сад!

Только Ардабьев опустил Витю на пол, как тот искусно выдернул свою ручонку из его руки и стремглав помчался по проходу, налетев на хрупкую стюардессу, разносящую прохладительные напитки. Пластмассовые стаканчики разлетелись в разные стороны, орошая лимонадом платья и пиджаки, а металлический поднос ребром рухнул точнехонько на картонную коробку с черными знаками бокала и зонтика, покоящуюся на коленях дамы в светящемся голубом парике. Внутри коробки раздался жалобный треск.

— Мой чешский сервиз! — завопила дама в голубом парике, лихорадочно развязывая бечевки на коробке.

И в этот момент Витя, зачарованный видением светящегося парика, запустил в него ручонки и могуче рванул на себя. Парик отделился от головы дамы легко и плавно, как голубой дымок, обнаружив жидкие слипшиеся волосики. Дама потеряла голос, и с ее губ исходило только шипение, как будто из нее выпустили воздух.

Ардабьев попытался выхватить у Вити парик, но он крепко вцепился в него и размахивал им, как трофеем, издавая воинственные кличи.

— Отдай тете ее игрушку… — ласково сказала Вите стюардесса, и неожиданно для Ардабьева он сразу ей подчинился.

Когда Ардабьев обессилено рухнул вместе с Витей на свое место, тот заинтересовался его бритой головой и начал скрести ее своими маленькими, но острыми ноготками.

— Я ежик, — сказал Ардабьев. — Я могу уколоть. — И боднул Витю.

Вите это понравилось, и он боднул Ардабьева. Бодались они мирно. Но стоило Ардабьеву отвернуться, как Витя дернул за ухо своего спящего младшего брата. Тот истошно завопил. Проснувшаяся мама легонько шлепнула Витю. Витя обиделся и завопил тоже. Получился оглушительный дуэт.

— Не надо нас бить, — сказал Ардабьев Витиной маме. — Мы только что сходили и по-маленькому, и по-большому. А пеленки у нас сухие, потому что мы это сделали не где-нибудь, а в общественном туалете…

— Невероятно… — сказала мама, недоверчиво прощупывая Витины пеленки. — У вас, наверное, тоже маленькие дети.

— Нет, — опустил голову Ардабьев. — У меня нет детей.

— А вы женаты? — не удержалась она. Он ей ничего не ответил.

И вдруг самолет тряхнуло один раз, потом другой.

— Легкая турбулентность… Пристегните ремни! — ласково сказала стюардесса. Но ее ласковость показалась Ардабьеву тревожной.

«Не надо падать, самолет… Не надо… — закрыв глаза, молча попросил Ардабьев. — Здесь летит много хороших людей… А еще летит секрет ардабиолы. Может быть, отец умер не от рака? Может быть, ардабиола все-таки великое открытие?»

И самолет, как будто послушался его, выровнялся.

В этот день в хайрюзовском депо молотки слесарей стучали как-то приглушенней, и даже сварочные аппараты шипели сдержанней, пытаясь умерить фейерверк белых искр, и электровозы вползали и выползали тише и медленней. Под кирпичными закопченными сводами депо стоял гроб, обтянутый красной материей с черной каймой. Гроб стоял на старенькой дрезине, и под ним поблескивали рельсы. Рабочие дневной смены, не выпуская из рук инструментов, подходили к распорядителю, и он нацеплял им на промасленные рукава спецовок красно-черные повязки. Отстояв в почетном карауле, рабочие возвращались к электровозам, и железная музыка их инструментов смешивалась с траурными мелодиями железнодорожного духового оркестра. Смерть не прерывала труда, и труд относился к смерти с уважением. Сегодня в депо никто не употреблял крепких выражений, и у красного бака с песком не курил никто. Железнодорожный рабочий класс Хайрюзовска попросил вдову о таких похоронах, и она эту просьбу поняла.

Лицо Андрея Ивановича Ардабьева было таким сосредоточенным, как будто он снова вел свой электровоз, только с закрытыми глазами, вслепую. Наверно, он смог бы это делать и при жизни, если бы захотел. Под ним опять были надежные, верно служившие ему рельсы. На Андрее Ивановиче был шевиотовый праздничный костюм, белоснежная рубашка и синий в горошинку галстук, который в первый раз завязал не он сам. Из его сложенных рук выглядывал полосатый уголок носового платка. Маленький, с коротким синеватым носиком фотограф районной газеты, который много раз снимал Андрея Ивановича при жизни, пришел выполнить свой последний долг и снять его мертвого — уже не для газеты, где печатали только живых передовиков, а для себя. Фотограф снимал гроб и рабочих в почетном карауле, ложась на рельсы и почти втыкая объектив в их руки, сжимающие напильники и зубила. Широкоугольный объектив по-эльгрековски удлинял эти руки, а уменьшившиеся лица уходили куда-то высоко, под своды депо, казавшиеся готическими. Никто не смеялся над фотографом, ползающим по рельсам, потому что все понимали — он работает. Когда вдова Андрея Ивановича, сидящая на простом канцелярском стуле, странном около рельсов, поднесла к глазам платок, чтобы вытереть слезы, и в кадре оказались два платка — платок в женских дрожащих пальцах и платок в мертвых мужских руках, — фотограф вздрогнул. У него было только мгновение, чтобы решить, на каком платке сфокусировать. Он выбрал платок в мертвых руках, но платок в руках вдовы тоже был виден в кадре, хотя и не так резко. «Замечательное фото, — подумал фотограф, молниеносно щелкнув. — А назвать его надо „Два платка“. Но кто это фото выставит?» И сам полез в карман за платком, чтобы стереть слезы, затуманившие видоискатель.