Тот факт, что она была ему родственницей, не давал Лакшману права поступить с ней так же, как и с Гитой, но не спасал от угроз:

– Если ты не перестанешь визжать, то окажешься следующей!

– Да как ты смеешь, бесстыдник! – возразила она.

Лакшман с легкостью переключился с ярости на язвительное презрение.

– Ну и что ты мне сделаешь? Пожалуешься своему муженьку, который шатается непонятно где? Он давным-давно покинул этот зоопарк, оставил меня одного присматривать за вашим курятником.

Радха не нашлась что ответить. А Гита, услышав эти слова, перестала рыдать. Лакшман вспомнил о Рамлале, и его гнев превратился в пепел. Внутри образовалась пустота, которую быстро начала наполнять горечь. Он хотел было завершить то, что начал, но у него не было никакого желания все это продолжать.

– Если это случится снова… – сказал он Гите, но был уже не в силах закончить фразу.

Он направился к умывальнику, чтобы смыть с рук остатки яиц и перебить их противный запах.

* * *

Когда на смену сезону муссонов пришло умеренное тепло, Раджу уже научился неплохо танцевать под звуки дамру. Лакшман к тому времени понял, что все, что ему было необходимо, – это дергать за веревку, пропущенную через нос медведя, от чего Раджу подпрыгивал так, будто его за зад кусал огненный муравей. Но Лакшману еще предстояло понять, как заставить медведя стоять на задних лапах пять, десять или даже двенадцать минут.

Он с нетерпением ждал, когда начнется фестиваль Голу[57]. Во время его проведения повсюду слышались удары барабанов; в разных концах деревни устанавливали музыкальные колонки, которые с утра до вечера играли песни из индийских фильмов. А ночью горы таким удивительным образом отражали звуковые волны, что казалось, будто звук превращался в тысячи маленьких бумажных самолетиков и они, подхваченные легким бризом, долетали до тебя со всех сторон.

Лакшману очень повезло – он сумел занять позицию, откуда был отлично виден алтарь, на котором принесут в жертву пятьдесят три козы. Всю ночь он простоял перед храмом, чтобы занять себе козырное место. Толпа была такой огромной, что приди он утром, то оказался бы далеко за воротами храмового комплекса. Вокруг было целое море цветов: повсюду виднелись бархатцы желто-оранжевого, шафранового цвета. Из них кто-то сделал ожерелье, кто-то гирлянду, кто-то просто нарвал их и принес в корзине; но большую часть цветов уже разбросали вокруг храма, и, если смотреть вниз, то можно было подумать, что идешь по поверхности солнца. Вся жизнь была сосредоточена здесь и сейчас: шумная, яркая, пряная, как индийские специи. Краем глаза Лакшман увидел загон с козами позади храма. Они стояли так плотно друг к другу, что походили на небольшой черный островок, окруженный морем людей. Подул ветер и донес до него запах животных. Они все стояли смиренно и послушно, будто предчувствовали то, что вскоре должно произойти. На их лбах, прямо между глаз, виднелись ярко-красные точки, а на шеях или рогах – ожерелья из бархатцев. Статуя Голу Лакшману была практически не видна – ее закрывали колонна и спины людей, что стояли перед ним. Изредка, когда толпа немного расступалась, ему удавалось увидеть огромный белый тюрбан на голове бога и его приземистое тело, сидящее на белой лошади. Вытягивая шею, он пытался рассмотреть еще что-нибудь, но людей было так много, что это было бесполезным занятием.

И вот кто-то повел за собой самую крупную и толстую козу, которую в течение двадцати одного дня следовало откармливать только желудями баанджа и сочными листьями джекфрута. Они пошли к железному постаменту с колышками, установленному во дворике храма прямо напротив маленькой оранжевой двери, ведущей в святилище. Это настоящее благословение быть первым животным, принесенным в жертву, и настоящее благословение быть отобранным для того, чтобы отвезти это животное к тому месту, где оно отдаст свою жизнь Голу. Лакшман верил, что однажды удача улыбнется и ему. Он приходил на праздник ежегодно и ждал, что бог запомнит его и избавит от всех тягостей, которые преподносила Лакшману судьба. Но в этом ему не везло, собственно как и в любом другом деле. Он просил один-единственный шанс, какой угодно и в чем угодно, – неужели это была такая большая просьба? От судьбы не уйти, но ему так не хотелось до конца своих дней пребывать в таком тяжелом положении, в каком он был сейчас. А вдруг скоро все изменится? Читает ли бог его мысли?

Откормленная коза, опустив голову вниз, послушно следовала за хозяином, но, когда они подошли к постаменту, она, заподозрив что-то неладное, захотела вернуться назад. Мужчине пришлось силой тащить ее последние несколько футов. Громко застучали барабаны и зазвенели колокола – их были сотни, тысячи; они звенели со всех сторон: висели на красных арках, выстроившихся в длинный коридор к переднему дворику, на выкрашенных в красный цвет деревянных балках, проходящих от крыши до колонны, некоторые колокольчики висели на шеях прихожан, а совсем маленькие звенели на ветру, смешиваясь с громкими мантрами пурохита[58]. Со всех сторон доносилось:

– Джаи, Голу Дэвта ки джаи![59]

От криков и удушливого запаха ладана Лакшман будто погрузился в транс – стал невесомым, крошечным, будто воспарил над всеми. Он все глубже входил в это состояние, и Лакшман почувствовал легкое покалывание в кончиках пальцев, сопровождающееся ощущением, что его конечности становятся все тоньше и длиннее – как палочки, голова раздувается, словно мыльный пузырь и он сам оказывается все невесомее и невесомее. Чтобы напомнить себе о том, что он не бестелесный дух, ему срочно нужно было размять пальцы или прикоснуться к чьему-нибудь плечу или руке. Выйдя из транса, он еще долгое время чувствовал, что, если поддаться соблазну, эта непривычная легкость тут же вернется к нему.

Шея козы оказалась между двумя колышками. Животное замерло, даже не стало брыкаться. Атмосфера вокруг была идеальным балансом двух противоположностей: ударов барабанов и звона колоколов, с одной стороны, и умиротворяющего спокойствия, от которого замирало сердце, с другой. Рядом с козой стоял человек из секты Натха. В руке у него был острый кукри[60], – и он ждал подходящего момента чтобы принести козу в жертву Голу. Пурохита громко пел, находясь в трансе. Верующие затаили дыхание – козу следовало обезглавить одним ударом, иначе Голу нашлет тридцать лет несчастий на деревню. Барабаны бились в такт сердец собравшихся прихожан.

Кукри рассек воздух с такой скоростью, что не было ни единого шанса остановить его. Но голова козы не была отрублена полностью: она лишь неестественно повисла; животное выглядело игрушкой, которую сломал неуклюжий ребенок. Хлынувшие струи крови, громкий и неожиданный крик пурохита и возглас ужаса, прокатившийся по толпе, – все это смешалось воедино в сознании Лакшмана. Хозяин козы взял мертвую тушку за задние, затем передние ноги, закинул ее на себя, словно это был старый матрас, прижал к телу и стал уносить прочь. Все его тело и лицо были перепачканы кровью. Лакшман неотрывно наблюдал за ним, и казалось, что мужчина не просто уходил, а убегал с импровизированного места преступления, придерживая рукой свисающую голову животного, словно украденную дамскую сумочку, которую он решил взять в дополнение к основному трофею. За ним оставался блестящий кровавый след.