Человек с кукри в руке застыл словно камень. Он так и остался стоять с опущенным вниз клинком, ставшим почти черным от свежей крови, которая медленно капала прямо ему под ноги на бело-зеленую плитку. Люди, стоявшие справа от Лакшмана, начали двигаться, толкая друг друга. Перед ним оказалось небольшое свободное пространство, и он прошмыгнул вперед, краем глаза увидев мраморно-бледное лицо статуи Голу с губами цвета плодов красной восковницы[61]. У статуи были крупные глаза, которые не выражали никаких эмоций, но при этом во взгляде было что-то такое (Лакшман не мог понять, что именно), что выдавало некую обиду. Толпа не прекращала сдвигаться вправо, и Лакшману пришлось сдвинуться под ее натиском. Голу пропал из вида.

Когда молодой человек повел очередную черную козу на лобное место, толпа стала утихать. На этот раз животное отчаянно упиралось, тормозило копытами о плитку, пыталось вырваться и убежать. Издав короткое блеянье, она тут же замолчала – видимо, поняла, что, сколько бы она ни блеяла, это ее не спасет. Но ее возглас услышали собратья – те козы, что стояли в загоне и ожидали своей очереди. Они стали блеять, хотя раньше стояли, не издавая ни звука. Но и они, после десятка слабых «бее-ее», затихли. Лакшман в этот момент подумал, что куда сильнее был противный запах, исходящий от них, а не их попытки поддержать несчастную.

Со второй козой разделались довольно быстро, затем была третья, четвертая… В воздухе стали чувствоваться еле уловимые металлические нотки, мимолетные, практически неуловимые по сравнению с удушающей вонью козьей шерсти. Лакшман знал, что этот металлический запах – запах крови. Много лет назад, когда он еще был ребенком, Рамлал, видя, что Лакшман плачет каждый раз, когда начинается церемония жертвоприношения Голу Дэвта, объяснял ему происхождение разных запахов.

Отрубленные головы быстро уносили и раскладывали вокруг перед молочно-белой статуей божества на коне. Отделенные от тел, с голубоватыми, свисающими набок языками, они выглядели мертвее мертвых. Каждую из голов венчала небольшая свеча, закрепленная прямо между рогов. Некоторые из свеч зажгли, но они слабо светили голубым пламенем и быстро потухали. Воронка, находившаяся во внутреннем дворике, была специально предназначена для сбора крови. Она быстро наполнялась, однако вокруг нее крови было разбрызгано куда больше. Казалось, что жрец, беспрестанно занимавшийся отрубанием голов, даже не устал от своего занятия. Удушливый запах крови снова ударил в нос и напомнил Лакшману о Рамлале. У него закружилась голова. Туши коз, принесенных в жертву, будут праздничным ужином для каждого из жителей деревни. В последний раз Лакшман попытался увидеть лицо статуи: смогли ли реки крови сменить его гнев на милость? Нарушился привычный ритм жизни. Все то вокруг, что до этого кружилось и сливалось в единую картину: цветы, кровь, ладан, колокола, барабаны, пение и люди – огромная толпа людей, для которых происходящее было смыслом их жизни, – вдруг начало распадаться на кусочки, которые, откалываясь от общей картины, разлетались в разных направлениях.

Лакшман направился к выходу – повернулся спиной к храму и стал уходить все дальше от плотного скопления людей. Он прошел мимо тех, кто опоздал и не успел увидеть ритуал, дошел до здания школы с серыми дверьми и окнами, до игровой площадки, разделенной на три зоны; дошел до дома Бхагвана, что был построен на холме, рядом с кромкой леса. Он остановился на вершине холма, откуда открывался вид на долину, обрамленную лесными зарослями, что играли разными оттенками зеленого: более светлые участки были соснами, а более темные – дубовыми деревьями; вместе они переплетались и образовывали густой ковер зелени, иногда прерывающийся застройками домов, которые с высоты выглядели как кукольные домики. Но даже на возвышенности Лакшману не хватало свежего воздуха. Видневшиеся вдали горы ослепляли: когда он отвел от них взгляд, то у него перед глазами стали бегать разноцветные круги. Он долго всматривался в их силуэт, но никак не мог найти то, что всегда любил искать: глаза с нависшими веками, очертания длинного носа и слабую, едва уловимую улыбку Шивы. Еще в детстве Рамлал научил его различать очертания бога, отпечатанные на склоне горы Нандадеви.

В один из солнечных дней, когда мальчикам было по восемь или по девять лет, Рамлал любил смотреть на горы и придумывать названия каждой вершине.

– Видишь этот туповатый, почти плоский выступ? Это Мритугни, а вот этот, с двумя бугорками, видишь? – Он попытался ладонями изобразить форму. – Это Тришул, я назвал его так, потому что если смотреть на него прямо, а не сбоку, как мы сейчас, то он по форме напоминает тришулу Шивы. Видишь там три трезубца?

Лакшман, завороженный рассказом, не мог вымолвить ни слова и только кивал. Но по правде говоря, он уже и не помнил, действительно ли он видел это тогда или нет.

– А теперь следи за моим пальцем, – продолжал Рамлал. – Вот, гляди, справа – это гора Нандадеви, то место, где живет Шива.

После этого следовала долгая, словно театральная пауза.

– Ты даже сможешь его увидеть. Хочешь посмотреть на него? Я могу тебе показать, как найти Шиву.

Лакшман все так же продолжал кивать, не в силах сказать ни слова.

– Приготовься очень внимательно следить за моей рукой. Для начала закрой глаза и подумай о Шиве. Так, а сейчас открывай глаза и сосредоточенно всмотрись в то место, куда я тебе показываю. Видишь склон горы Нандадеви? Он весь покрыт снегом, а вон в том месте выглядывают черные скалы? Видишь? Хорошо. Теперь посмотри на длинную снежную полосу, прямо под тем местом, где скалы отбрасывают тень. Видишь его глаза – две дугообразные линии по обе стороны черных скал? А сами скалы – это его нос. Увидел? Глаза выглядят немного сонными, скажи, ведь? Это все оттого что он только что вышел из медитации. Почему ты молчишь? Тебе не видно?

Лакшману было все отчетливо видно. Он смотрел на красивые, похожие на лепестки лотоса глаза, которые были почти закрыты, и на губы, застывшие в легкой улыбке… да, это без сомнения, был сам великий бог Шива, лик которого остался запечатлен в горе Нандадеви, его обители. И вот он, Лакшман, мальчишка, смотревший на бога, ощутил снизошедшую на него благодать: ему показалось будто весь солнечный свет, воздух и время были подвластны его контролю и он был волен делать с ними все, что только пожелает.

В тот вечер Лакшман выпил четыре стакана бханг ласси[62] с добавлением шафрана и фисташек, который разливали рядом с храмом, где традиционно проходили празднества в честь Голу. Бханг разливали щедро, что соответствовало духу праздника, и Лакшман впервые почувствовал, как напиток ударил ему в голову: разум помутился, движения тела замедлились, а сердцебиение участилось. Через какое-то время у него перед глазами все поплыло и он потерял способность контролировать свои мысли; его разум, по всей видимости, играл с ним в какую-то игру, выдавая самые дикие и неожиданные видения. Он был уверен, что заметил, как Голу нахмурил брови. У божества была белоснежная кожа, будто сделанная из молочного воска. А вокруг было столько крови… и этот запах… Ему всегда казалось, что мясо, которое подавали на следующий день в общине, всегда отдавало козьим душком. Его жена и дети больше любили баранину. Его внезапно накрыло какой-то пеленой, и он начал отчаянно глотать ртом воздух, стараясь не упасть в обморок. Его качнуло, а грудь сжало в судороге: траву залила вязкая желтовато-зеленая жидкость, все еще издававшая запах шафрана и фисташек, но уже с кислотной примесью. Но даже после того, как его желудок очистился от последней капли горькой зеленой желчи, его состояние не улучшилось – он все еще ощущал на себе знакомое ему давящее чувство. На груди у него словно лежала огромная каменная плита, становившаяся все тяжелее и тяжелее с каждой минутой. И он никак, совершенно никак не мог избавиться от нее.