Застонал наш Чегевара, схватился за голову, подергал остатки волос и ушел из дома. Он шел по Италии сирый и босый и наконец дошел до одного маленького городка. Это был Файенце, где к тому времени как раз сильно развернулась коммунистическая организация, которой, как воздух, требовались новые члены. А тут как раз мимо проходил Чегевара. Ну, они его и завербовали. Вы спросите: как? Очень просто. Они ему стали читать курс истории коммунистической партии Италии и ненароком упомянули имя Пальмиро Тольятти, известного всему миру председателя их ЦК. Всему миру, но не Чегеваре. Он, услышав эту звучную фамилию, страшно испугался, потому что перепутал Тольятти с тальятелли. Он решил, что это такая разновидность макарон. И даже на секундочку потерял сознание. А когда пришел в себя настолько, что осознал свою ошибку, то страшно обрадовался и тут же стал убежденным коммунистом. И убеждений своих никогда не менял. Как и завещал ему покойный пала.

Да, и фамилия. Фамилию ему пришлось сменить на более идейную. Я уж не знаю, как звали Чегевару до вступления в коммунистическую партию, но псевдоним Чегевара (в одно слово) ему очень пошел. А что, я, к примеру, знаю одну девушку, которая сменила свою простую русскую фамилию Пампушкина на бабкину, в девичестве Барбье. Думала, что это очень аристократично. А потом выяснилось, что эту Барбье ее бабка в 20-е годы получила в детском доме как бывший беспризорник. Там всем воспитанникам давали фамилии деятелей Великой французской революции. Были у них там Клава Дантон, Ванюша Робеспьер и Фекла Марат. Ну и Барбье, конечно. Кстати, бабку моей знакомой звали Авдотья Никитишна. Вот такие они, старые коммунисты.

…Мы сидим на крыльце полицейского участка. Голова Мышки клонится мне на плечо, и вскоре она засыпает. Я тоже клюю носом. Смутный образ грядущей экстрадиции Мурки начинает порхать передо мной, но тут я слышу сквозь дрему торопливые шаги. Кто-то бежит через площадь. Я открываю глаза. Топ-топ-топ. К крыльцу подбегает маленький человечек с докторским чемоданчиком в руке. Он взбирается по ступенькам, перепрыгивает через Мышкины ноги и скрывается за дверью. Раздаются возбужденные голоса. Потом все стихает.

Минут через пять человечек снова выбегает на крыльцо и на всех парах несется через площадь. Он добегает до вывески с зеленым крестом и начинает со всех сил молотить в дверь кулаком. Окошко на верхнем этаже распахивается. Женская голова свешивается вниз. «Чего надо?» — видимо, спрашивает голова. Человечек отвечает, чего надо. Голова скрывается. Через минуту на пороге аптеки появляется женщина в платье медсестры и белом платочке. Топ-топ-топ. Вместе с доктором она перебегает через площадь, взбирается по ступенькам, перепрыгивает через Мышкины ноги и скрывается за дверью участка. Раздаются возбужденные голоса. Потом все стихает.

Минут через десять из-за угла показывается разбитая колымага с красным крестом на боку. Подпрыгивая на булыжниках, колымага подкатывает к нам. Из нее выбираются два санитара с носилками. Топ-топ-топ. Они взбираются по ступенькам, перепрыгивают через Мышкины ноги и скрываются за дверью. Раздаются возбужденные голоса. Я толкаю Мышку.

— Просыпайся! — шепчу я. — Здесь что-то происходит. Кажется, кому-то плохо.

На этих словах Мышка открывает глаза. Взгляд ее мутен. Мышка видит карету «скорой помощи». Лицо ее проясняется. Кудряшки встают дыбом. Она вскакивает на ноги и отряхивается, как новорожденный гусенок.

— Пошла! — объявляет она.

— Куда?

Мышка удивлена.

— Как это куда? К папаше Тодеро, за лекарствами и капельницей!

И Мышка поспешно спускается с крыльца.

— Мышь! — кричу я. — Вернись! Надо же сначала все выяснить!

Но Мышка уже ничего не слышит. Она вся во власти идеи оказания первой медицинской помощи неизвестному, но страждущему другу. Я хватаю ее за рукав. Мышка отчаянно сопротивляется. Я тяну ее на крыльцо, она тянет меня с крыльца. В разгар схватки дверь участка открывается, и на порог, зевая и потягиваясь, выползает один из дюжих карабинеров. Я отпускаю Мышь и бросаюсь к нему. Мышь скатывается со ступенек и проезжает на попе прямо к гостеприимно распахнутой кабине «скорой помощи».

— Послушайте, товарищ! — говорю я карабинеру. — Что тут у вас происходит? Кто-то болен?

Карабинер почесывает в затылке.

— Да нет, — вяло откликается он. — Подруга ваша… — И он опять зевает. — В общем, голодовку объявила. По политическим мотивам.

Мышь подпрыгивает на попе и плюхается обратно на острые булыжники.

— Я! Я! — кричит она и тянет вверх ручку, как на уроке чистописания в первом классе. — Я могу!

— Что ты можешь, Мышь? — сурово спрашиваю я. — Что вообще ты можешь?

Известие о Муркиной голодовке совершенно сбило меня с толку.

— Если нужно искусственное питание, я могу сбегать в магазин! — надрывается Мышка.

Я жестом прерываю ее излияния.

— Послушайте, товарищ! — снова обращаюсь я к карабинеру. — А давно она, это… голодовку объявила.

— Только что, — отвечает он. — Сразу после ужина.

— Но, позвольте! Мы же ужинали часов пять назад, там, в пиццерии! — И я для наглядности машу рукой в сторону заведения папаши Тодеро.

— Про пиццерию я ничего не знаю, — говорит карабинер. — Ау нас ужин для заключенных был полчаса назад. Обычно-то мы кормим в семь, но тут такое дело, ваши поздно поступили. Пришлось вызывать повара.

— Повара? Вызывать? — лепечу я, ничего не соображая.

— Ну да. У нас не разрешается подавать заключенным разогретую еду. Вредно для здоровья.

— И что же они ели?

— Равиоли с творогом, тушеное мясо с подливкой, зеленый горошек, картофельное пюре, на десерт яблоко. — Карабинер старательно загибает пальцы. — Да, чуть не забыл. Еще чай с кокосовым печеньем. У нас повар сам печет. Не доверяет магазинному.

— Значит, с печеньем… С кокосовым… Сам печет… — задумчиво повторяю я. — И она что, все съела?

Карабинер кивает.

— Ну да. И добавку тоже.

— Простите, товарищ, — опять интересуюсь я. — А зачем вы «скорую помощь» вызвали?

Карабинер сильно удивлен.

— А вдруг она упадет в голодный обморок! Зачем нам международный скандал?

Все плывет у меня перед глазами. Я пытаюсь уяснить ситуацию, но ситуация не желает уясняться. Мышка сидит в пыли с открытым ртом. Мурка голодает после кокосового печенья. Карабинер разворачивается и уходит. Я остаюсь совершенно одна. Я не в состоянии переварить информацию. Я опускаюсь на ступеньки, прислоняюсь спиной к стене, закрываю глаза и падаю в глубокий сон. После нервного стресса всегда хорошо спится.

Когда первые лучи солнца начинают оглаживать щеки и щекотать нос, я обнаруживаю себя на скамеечке во дворе полицейского участка. Кто-то перенес меня сюда с крыльца. Под боком притулилась Мышка. Она сопит, кряхтит, причмокивает и протирает кулачком глаза. Я поднимаю ее на ноги. Нам надо добрести до папаши Тодеро, чтобы помыться, почиститься, позавтракать и решать, как быть дальше. Взявшись за руки, мы ползем через площадь на подгибающихся ногах. Нам очень плохо. Нам очень грустно. Нам очень одиноко без нашей Мурки. Вдруг сзади раздается кавалерийский топот. Кто-то наскакивает на нас, и виснет на шее, и чмокает в нос, и треплет за волосы, и тормошит, и верещит, и трясет буйной головушкой, и прыгает на одной ноге.