Нет, это был не смех, а настоящий горный камнепад.

Вот так, мои дорогие, все и произошло. Прошло всего несколько секунд, и я оказываюсь на моей походной коечке в убогой келье, где имеется также шкафчик для одежды, стол, столик для умывания и циновки-татами на деревянном полу. И тут я задумываюсь над тем, не вознамерился ли проницательный старый мясник поиграть со мной в какие-нибудь свои хитрые игры. А вдруг он разглядел под маской моего притворства истинную суть дела? Хотя, конечно же, теперь я знаю, что это не так. Я их надул! Да, да, именно так. Теперь я живу в монастыре, где в результате целой цепочки совершенно безумных событий меня считают братом Далласом, Техасским Каратистом, новоиспеченным членом Общества Фелиситатора – жутчайшей банды монахов-громил, готовых убивать во имя Христово, каких не было у Святого Престола начиная со Средних веков. Если судить по паспорту, брату Далласу исполнился тридцать один год. Мне же совсем недавно стукнуло тридцать. Разница несущественна. Рост брата Далласа, согласно документам, шесть футов три дюйма, а вес – 200 фунтов (примерно столько же весит самая слабая отрыжка отца Гудштадта). Мой рост – шесть футов один дюйм, а вес – 189 фунтов. По телосложению я вовсе не напоминаю рахитичного цыпленка, так что разница в нашем с братом Далласом росте не бросается в глаза моим новым духовным собратьям. Брат Даллас родом с Юга, в моей речи тоже слышен южный акцент, причем, слава богу, натуральный – я думаю, что Гудштадт сразу бы распознал имитацию протяжной южной гнусавинки в голосе. Мою репутацию каратиста, опять-таки, к счастью, я подкрепил при первой встрече с монахами, когда продемонстрировал на одном из них якобы приемы якобы прославленного восточного единоборства. Кроме того, судьбе было угодно, чтобы я оказался в нужном месте в нужное время – в тот день, когда ожидалось прибытие настоящего брата Далласа со всеми необходимыми документами. Только представьте себе! Судьба все-таки, видимо, благосклонна к старине Перселлу.

В довершение всего как знак доверия я получил поручение доставлять в монастырь всевозможные припасы. То есть я вместе с одним чуваком по имени брат Омаха раз или два в неделю езжу на освященном джипе в Хамптьюлипс и делаю покупки в тамошнем супермаркете. (На днях, вскоре после моего прибытия, мне довелось съездить в Абердин, чтобы купить какую-то деталь коротковолнового радиопередатчика. Именно в этот день в своем абонентском почтовом ящике я и нашел ваше письмо, в котором вы рассказываете о вашей затее с венскими сосисками и придорожном аттракционе, и в тот же день отправил вам открытку.) В Хамптьюлипсе нас, монахов, воспринимают вполне адекватно. Та часть местных жителей, что не являются ни пьянчугами, ни индейцами, относится к нам с веселой елейностью, а те, что пьянчуги и индейцы – кстати, их среди местных большинство, – с демонстративным равнодушием. В мой самый первый поход за бакалейными товарами я тайком отправил писульку в Абердин, в «Баварскую Автомобильную Компанию», и велел им оставить мой автобус на хранение. Другое письмишко я отправил на лесопилку. В нем я сообщил, что отплыл на солнечный островок в Средиземном море, где буду жить в цыганской пещере с одной бывшей нашей американской студенточкой, а причитающиеся мне денежки попросил перечислить в фонд Армии Спасения.

Так что теперь я здесь. Внутри военизированного монастыря. А вы сейчас, наверное, спрашиваете в один голос: «Ну и что, совсем того?!» А я, глядишь, сумею-таки убедить вас, что вовсе я не осел, а может, и не сумею, но когда тут, в лесу, опускаются сумерки и становится темно, каждый раз, когда где-то рядом вдруг хрустнет ветка, у меня волосы дыбом на голове становятся. Так что новым подробностям моего рассказа придется подождать, пока я сяду за следующее письмо.

А вы, друзья мои, тем временем будьте осторожны. Удачи вам с вашим зверинцем и сосисками. Брат Даллас милостиво благословляет вас, но, пожалуйста, не пишите ему, потому что, если остальные братья поймают его на попытке связаться с внешним миром, они выроют в его голове ямку и похоронят в ней его башмаки.

Люблю. Целую. Плаки П.

– Ну, – спросила Аманда. – Что ты на это скажешь?

– А ты что на это скажешь? – вопросом на вопрос ответил Зиллер.

– Ну, я не знаю. Ты мог бы подумать, что Плаки Перселл решил попотчевать нас изысканным перфомансом собственной фантазии. Если не считать того, что ты знаешь, что он говорит чистую правду. Поэтому ты мог бы подумать, что Плаки занимается саморазрушением и намеренно засунул голову в пасть Церкви, зная о том, что зубы у нее отнюдь не резиновые. Или ты мог бы подумать, что Перселлу посчастливилось – или он просто имел наглость – прикоснуться к тайне настолько грандиозной, что она способна сотрясти основы христианства на расстоянии от Хамптьюлипса до Рима. Что он находится на самой ее вершине, и знает об этом, и не спустится вниз до тех пор, пока не попадет туда, куда ему надо. Или ты мог бы подумать, что эта необычная и интересная ситуация может в конечном итоге повлиять на наши с тобой сферы деятельности. Ты мог бы подумать, что наш долг – добраться туда, где находится Перселл, пока с ним не случилось что-нибудь действительно недоброе. Ты мог бы подумать, что чему быть, того – в соответствии с божественным предначертанием – не миновать, и что мы не имеем права вмешиваться, а должны сидеть на наших удобных местах и спокойно наблюдать за происходящим. Или еще ты можешь подумать, как думали другие до тебя, что я молодая и очень любопытная особа.

Аманда застенчиво улыбнулась и наклонилась, чтобы подобрать с застеленного персидским ковром пола игрушку, оставленную там малышом Тором. Нагнувшись, она почувствовала, как затрепетали ласточки под сводами купола ее чрева.

Зиллер ничего не ответил, отправился к своим барабанам и начал легонько по ним постукивать. Он ударял по ним, он колотил по ним, он выбивал из них дробь, он ласкал их поверхность, извлекая из них долгий, протяжный звук. Он набросил гирлянду высокого, ясного тра-та-та на шею первобытного бухающего ритма, который подобно цепной реакции рокотал всю дорогу обратно по брюху животного, чья мембрана и дала жизнь пустому кругу барабана.

– Вся вселенная – совокупность ритмов, – размышляла Аманда. – Каждый из нас ощущает необходимость отождествить ритмы своего тела с ритмами космоса. Море – это огромное средоточие ритмов. Вихри ветра, атомные орбиты – ритмичны. Женская матка, сильный мускулистый орган, сокращается при рождении ребенка. Ритмические сокращения – это важный стимул для появления младенца на свет. Именно с ритма все и начинается.

Если игра Джона Пола на барабанах и не пролила свет на тему Плаки Перселла и таинственных монахов, то по крайней мере позволила Аманде вникнуть в музыкальность человеческого поведения. Кстати, к вашему сведению: действия подобно звукам делят поток времени на ритмические отрезки. Большая часть наших действий и поступков происходит регулярно, им не хватает динамизма, и они не акцентированы. А вот случайные поступки, подобные проникновению Плаки Перселла в монастырь Рысьего Ручья, акцентированы в силу их высокой интенсивности. Когда рождается акцентированный ритм, связанный с одним или несколькими неакцентированными, возникает некое ритмическое целое. Ритм – это все, что содержит длительность энергии. Качество человеческой жизни зависит от ритмической структуры, которую он может навязать входу или выходу энергии. Энергия равна произведению массы, помноженной на квадрат скорости света. Эйнштейн прекрасно понимал то, что имел в виду Торо, когда говорил, что человек «слышит бой другого барабана». Обратите внимание, Торо не сказал ничего ни о саксофонах, ни о фисгармонии или казу. Зато обратите внимание на то, что он употребил слово «барабан». Барабанщик имеет дело исключительно с ритмом и таким образом является архитектором энергии. Искусство не бесконечно. Бесконечна только энергия. Барабан для бесконечности – все равно что ноль для бабочки.