себе, слава непобедимых кочевников уподобилась пожухлой траве, они искали гения и рассчитывали не на султанов, а на Шакпака. Простых смертных всегда привлекали люди не от мира сего, и особенно те, кого окружал ореол независимого и непревзойденного. И пришел день, когда однажды Шакпак попросил камень и долго ощупывал его пальцами. Четыре ученика сидели рядом, смотрели на загадочного слепца и переглядывались между собой. Всю весну и лето они ждали, когда заговорит учитель, и сейчас волновались, видя что-то необычное в состоянии Шакпака.

В дверь было видно, как по тропинке, что вилась вдоль родника, бредет дервиш. Вот он присел у четырехугольного камня, на котором чернел ковш из карагача, зачерпнул воды и стал пить. Потом отер рукавом рот, прикрытый нестрижеными усами, и посмотрел в сторону юрты. Поднялся и зашагал к ней.

Шакпак поднял голову и хмуро свел брови.

— А где бесстрашные джигиты племени клыч? — спросил он.

— В степи! — ответил с некоторым удивлением лучший мастер клычей. — Они бесстрашны, но осталось их мало.

— Где искуснейшие воины карлуки? — медленно проговорил Шакпак.

— В горах! — ответил другой художник. — Мои сородичи стали искусными земледельцами и плохими воинами.

— Где реет знамя беспокойных канглы?

— Над великим чинком Устюрта! — последовал радостный ответ. — Слава приходит к ним после того, как я ставлю им надгробный памятник.

Последовало долгое молчание, прежде чем Шакпак заговорил снова:

— Что делают мои адаи?

— Дерутся между собой, — уныло ответил четвертый. — Город пришел в запустение.

Шакпак задумчиво кивнул. Было видно, как дрожат его пальцы, перекатывая камень. Ученики старались не смотреть на него. Они давно ждали этого разговора, готовились к разным неожиданностям, но Шакпак все равно застал их врасплох.

— Что стоит на могиле моего брата?

— Ничего, — ответил канглы. — Он пожелал, чтобы могила осталась неприметной. Похоронен там, где он убил хорезмийского бека.

— Убил? Слава аллаху…

И опять в юрте воцарилась тишина.

Дервиш в узаие — наплечнике из козлиной шкуры, что-то приговаривая, бродил теперь вокруг юрты. Наконец отважился и переступил через порог. Люди облегченно зашевелились и посмотрели на него с надеждой.

— Кто-то вошел сюда? — Шакпак тоже поднял голову.

— Путник, — ответил дервиш.

— От тебя пахнет потом и солнцем, — Шакпак невесело улыбнулся, находясь еще во власти разговора с учениками. — Эта юрта — твой дом.

— Я пришел послушать тебя.

— Кто ты?

— Бекет.

— Что? — Тонкие, длинные пальцы Шакпака замерли на миг, затем снова начали ощупывать камень. — Я знаю, что он убит, — проговорил он через минуту.

— Его нельзя было убивать.

— Так кто же ты?

— Бекет.

Шакпак усмехнулся:

— Что будет, когда ты умрешь?

— Появится третий.

Дервиш, высокий смуглый старик, стоял у двери и спокойным, каким-то по-детски безмятежным взглядом смотрел на сидящих. Неловкие, напряженные позы их смешили его, и он чувствовал себя непринужденно. А художники молчали, хотя знали известного толкователя снов.

— Ты тоже лечишь безумных? — медленно, растягивая слова, спросил Шакпак.

— Я оберегаю людей от беды.

— Так ты толкователь снов?

— В минуты сомнений душа оставляет тело и предполагает оставшийся путь, — стал объяснять старик, заученно взмахивая руками. — Люди называют это сном. Говори.

— В трудное время снится конь рыжей масти, и я просыпаюсь в страхе, спасаясь от него. Ночью он приснился опять.

— Это обладатель твоей души.

— Значит, моя смерть от коня? — Белые зрачки Шакпака неподвижно смотрели поверх дервиша. И дервиш построил ответ на этом взгляде.

— Зрение орла, парящего над степью, и сила его крыльев — вещи разные, Шакпак. Их единство продляет птице жизнь. Подчини свое тело духу, и ты забудешь о смерти.

— А сны? Они сказали неправду?

— Ты нашел свою истину? — Толкователь снов ответил вопросом. Люди, захваченные словесной дуэлью, не заметили этого обычного приема баксы и толкователей.

— Да, — ответил Шакпак. — Ошибка начиналась там, где я оторвал камень от земли. Но я слеп.

Прославленные мастера разом повернули головы к Шакпаку: впервые учитель говорил вслух о своих сомнениях, и пальцы его, перекатывающие камень, были сейчас подобны змеям: сильные, гибкие и длинные.

— Нет болезней, которые смогли бы сломить человека, ибо человек сам создает их. — В голосе старика зазвучал металл. — Уверься в своей силе, и сны станут твоим зрением.

— А вожди? Несправедливость? Дадут ли мне свободу для работы?

— Несправедливость — та же болезнь и потому тоже излечима. Она сильна, пока человек слеп. Ты слышишь тепло и звон?

— Д-да, — нерешительно произнес Шакпак.

— Это голос будущих поколений. Ты уже видишь мир.

Дервиш повернулся и задел плечом створки.

— Ты уходишь?

— Прозрение ведет к борьбе, борьба к победе, — торопливо проговорил старик, переступая через порог. — У тебя есть еще пальцы. Может быть, ты увидишь мир так чудно, как не видят его зрячие.

— Постой! — Шакпак поднял руку. — Ты не ответил… А смерть? Когда она случится?

— Когда почувствуешь, что шагнул в бессмертие, — голос дервиша стал удаляться. — Ты будешь жить, пока не утвердишь свою истину. Она как ребенок, знай, ее надо лелеять…

Прославленные мастера сидели точно оцепенев. Вся беседа Шакпака и толкователя снов показалась им построенной на намеках, как бывает только у хорошо знающих друг друга людей.

Но художникам было известно, что Шакпак и дервиш не встречались до этого ни разу. Что-то сверхъестественное чувствовалось в их диалоге, подобном выпадам двух батыров на поединке, когда властвует особенный закон и никто другой не имеет права вмешиваться в спор. Поняли художники, что Шакпак не передал им еще своей мудрости. До сего часа они преклонялись перед тем Шакпаком, которого знали до заточения, преклонялись, хотя решение иных наскальных работ его осмеливались и оспаривать. Ореол необычности снова окружал Шакпака, и он предстал им все тем же наставником, и, может быть, подумалось каждому из четырех, что только теперь наступает для них пора настоящего постижения искусства. И когда Шакпак рассказал им идею храма, который должен быть вырублен в скале, в чреве земли, они были готовы к работе. Не через изображение лотоса и не через буйный танец кобылицы и жеребца решил он показать торжество жизни, а через движение. Вечное движение является смыслом жизни на земле, его и выразит храм. Этим продержится он тысячелетия. От стремления быть хозяином огромной степи должно родиться стремление овладеть плоскостью, стеной, поверхностью скалы. И сперва необходимо захватить все пространство, потом уже следует заполнить его рисунком и на конечном этапе дать волю цвету, а мысль и умение свое посвятить обработке деталей. Это распространяется не только на роспись, а должно лечь и в основу его храма.

Четыре его ученика вырубят в скале четыре помещения, идущих друг к другу крестом, что явится выражением необъятности земли. У