но вдруг громко рассмеялся. И стал хохотать, покачиваясь длинным телом, пока не прошибло слезу. Кенесу стало не по себе от его безрадостного смеха. Он вновь ощутил в себе какой-то смутный трепет, страх перед этим непонятным человеком.

Наконец однорукий успокоился.

— Вот это аул!.. — вымолвил он, подавляя смех, который еще клокотал в горле. — Тоже мне беркутчи. Ха-ха-ха…

Этот день стал событием в жизни аула Козкормес. Аул принял беркутчи с трепетной радостью, которая постепенно уступила место огорчению, когда выяснилось, что он не праведник и вовсе не такой, каким его помнили. А Манкас и вправду был неузнаваем. Он, например, уже плохо говорил на родном языке, и Кенес просидел весь вечер рядом, переводя его слова ошеломленным старикам. Манкас покинул их тридцать три года назад, накануне революции, ушел, разуверившись в том, что сородичи смогут сохранить себя, свое ремесло, культуру. Ушел, прокляв их. Но об этом рассказ впереди… А теперь он с трудом произносил на родном языке слова, еще сохранившиеся в памяти, и женщины хихикали, толкая друг друга локтями в бок. Старики же терпеливо вслушивались в слова непокорного в молодости беркутчи и вглядывались в него настороженным взглядом: их беспокоило, что Манкас и сейчас держится уверенно, с видимым даже неопытному глазу сознанием собственной правоты… Потом все другие события — и радостные и горькие — вспоминались жителям Козкормеса непременно в связи с этим днем. «Это случилось незадолго до возвращения Манкаса», — говорили они, начиная какой-нибудь рассказ.

Я — аспирант Московской сельскохозяйственной академии — приехал той весной в родной аул, чтобы изучить гнездование и образ жизни коп-ажальских беркутов, о которых в трудах орнитологов Запада и Востока не было написано ни одной строки. Я же считал, что если и есть беркуты, достойные изучения, то это как раз коп-ажальские и никакие другие, ибо с именем этих беркутов тесно сплелись трагические дни жизни многих людей. Моих родичей. И я поспешил встретиться со знаменитым беркутчи Манкасом, лучше которого никто не мог бы рассказать мне о птицах Коп-ажала и о людях Козкормеса. Ко времени моего приезда в аул упомянутое мной выражение, оказывается, стало еще более лаконичным. «A-а, это после Манкаса!» — воскликнул, например, Кенес, когда я справился, с каких пор он занимается скалолазанием. Так уж издревле повелось в степи. Запоминались события из ряда вон выходящие. Женитьба джигита на дряхлой старухе или старика на юной девушке, появление мулов или волколисов, драка двух дураков или двух родственных племен, отказ богача от своего богатства, а бедняка — от своей бедности… При странных обстоятельствах родилась и эта история. Мне рассказывали ее и Манкас и козкормесцы. Те самые люди, которых раньше называли красивым и гордым именем беркутчи…

Старик переделывал калкан — деревянную раму, которую надевает беркутчи, перед тем как спускаться в ущелье на аркане. Калкан предохраняет от ушибов и особенно необходим, когда нападают птицы. Старинное приспособление было простым: две дугообразные жерди, называемые крыльями, расходились под углом и соединялись между собой двумя поперечинами разной длины. К поперечинам крепилась еще одна треугольная рама, гораздо меньшего размера, в нее-то, собственно, и влезал человек.

Жилистый, весь черный от солнца, старик работал сосредоточенно, широко расставив ноги, наклоняя маленькую бритую голову. Рядом стоял мальчик лет десяти, почти одного с ним роста и такой же худощавый, с сильно поцарапанными лицом и руками.

Вытянув щипцами деревянные клинья, старик раздвинул на пядь крылья калкана. Затем, еще больше наклонив голову, прикинул — достаточно ли этой ширины, и передвинул крылья дальше. Но когда он взял в руки молоток, мальчик цокнул языком. Старик согласно кивнул, чуть сдвинул дуги, прихватил гвоздями и надел каркас на мальчика.

— У-у, безмозглый! — донесся из ближайшей кибитки женский голос. — И сына не жалко!..

Старик недовольно повел желтыми глазами вправо и влево, словно орел, упустивший добычу. Вокруг было по-прежнему пусто, резные створки дверей всех тринадцати кибиток прикрыты. Старик нерешительно поправил калкан. Ему казалось, что он чувствует злобные взгляды сородичей, попрятавшихся в домах и ожидающих, когда он с сыном уйдет в горы. Представил, как они толкуют о нем. Нет, скорее проклинают, считая, что он опять навлек на аул несчастье. Переполненный горьким чувством, старик наклонился над ящиком с инструментами. Глупцы!.. Можно подумать, что это он, беркутчи Асан, виноват в том, что богатые люди края словно сговорились заниматься охотой. Как будто его вина, что птиц в Меловых горах осталось мало, а любителей держать их становится все больше и больше. Все только и требуют беркута или сокола, не овладев сперва искусством кусбеги. Ловчая птица стала забавой, а мнение и советы беркутчи — пустым звуком, потому что не любовь к птице движет ныне помыслами людей, а прихоть…

— У-у, проклятый! — донеслось на этот раз с другой стороны, и стало слышно, как в кибитке бранятся мужчина и женщина.

Похоже, с огорчением подумал Асан, что еще кто-то пожалел их, отправляющихся против воли в ущелье Коп-ажал, вот и вышла ссора. Целую неделю после того, как в ауле побывал батыр Туран, козкормесцы выясняли отношения между собой и делали это, как обычно, жестоко, с драками, и прекратили лишь тогда, когда Асан не выдержал и сказал сородичам, что достанет птенца. Не все желали этого. Но сейчас беркутчи твердо знал, что никто не выйдет из юрты, не отсоветует идти в горы. Не остановит, хотя все хорошо знают, что из двадцати беркутчи, ходивших в Коп-ажал, остался жив он один. И всем в Козкормесе известно, что в начале лета птенец беркута сбросил белый пух, если не стал уже и вовсе слетком, и оба родителя держатся всегда рядом. Смерть подстерегает человека и на гребне гор и в ущелье, и он, Асан, однажды избежал ее потому только, что вниз спустился брат и погиб в яростной борьбе с беркутами. Старик вспомнил, что зарекся ходить в Коп-ажал. Не совершает ли он теперь ошибку, решившись идти за птенцом? Но другого выхода нет. Скот, угнанный джигитами батыра Турана, надо возвратить во что бы то ни стало, иначе сородичи отвернутся от него. Все идет к этому. Ремесло беркутчи, некогда бывшее гордостью края, стало сородичам в тягость. От них требовали беркутов все, кто обладал силой. Три раза забирали у них скот и каждый раз возвращали его, лишь получив взамен птенца. Два раза аул жгли…

— Чтоб ты сорвался в пропасть, — долетел из дальней кибитки визгливый старушечий голос, — и стал пищей грифов!..

Асан встретил взгляд сына. У Манкаса глаза были тоже желтые, пронзительные,