— Хорошая история, — сказал он. — Мне рассказал ее мой учитель. Это история из тэндайской традиции, но она вполне могла оказаться и дзенской историей.

Мы встали, отшельник проводил нас до ворот. Он поклонился, стоя по свою сторону порога, и закрыл двери. Я смотрел на закрытые ворота и готов уже был сесть на мотороллер, как вдруг заметил, что Питер смотрит на меня так, словно ожидает каких-то слов.

— Эти зеркала пусты, — сказал я, — в них ничего нет. Ничто не отражается, ничего нельзя отразить.

Питер подошел ко мне, обнял меня одной рукой и прижал к себе, что с ним случалось не часто.

— Пустое зеркало, — сказал он. — Если ты сумел понять это, тебе здесь нечего больше искать.

Давным-давно, в один из зимних вечеров мой отец разжег камин и сидел в кресле, наблюдая за пламенем. На уик-энд я привел в дом двоих своих друзей-ровесников, лет девятнадцати-двадцати.

— А кем вы хотите стать?

— Торговцем, — ответил один из них. — Торговцем на старый манер. Чтобы фирма размещалась в здании семнадцатого века, на складе была ручная лебедка для небольшой разминки, а потолок в офисе держался на старых балках. Чтобы товар шел на экспорт и мне приходилось бы постоянно путешествовать. Чтобы я курил сигары и общался с людьми дружелюбно и с шутками. Чтобы я чуть-чуть потолстел и выглядел солидным человеком. Чтобы у меня были часы с цепочкой и чтобы я каждый день получал письма со всех концов света. Чтобы торговал чем-то особым.

Отец кивнул, сказанное ему явно понравилось.

— Писателем, — сказал второй друг. — Чтобы путешествовать по всему миру с одним чемоданом и пишущей машинкой. Чтобы жить на яхте в Средиземном море. Чтобы постоянно издавать новые книги, зарабатывая деньги на следующее путешествие. Чтобы у меня была каморка на чердаке в Амстердаме и иногда меня навещала красивая женщина.

Отец снова кивнул, но неуверенно, это ему уже не очень нравилось.

— А ты?

Возможно, я ответил, чтобы разозлить его, возможно, именно так я и думал. Сказал, что хочу быть отшельником и медитировать в одиночестве — в пещере или в лесной хижине, месяцами, а то и годами. Не привязываться абсолютно ни к чему, быть свободным, и в первую очередь свободным от самого себя, от нескончаемых забот, от восхищения то тем, то другим. И наконец обрести истинное умиротворение, которое есть в каждом. Великую тишину.

— Что за нелепость! — воскликнул отец. — Очень сложно и необычно и однако же не более чем мечта. У тебя никогда это не получится! Ты не сумеешь обрести покой и жить самостоятельно. Тебе следует делать то, что возможно. А сидеть в одиночестве годами? В пещере? Ха!

Возможно, отец был прав.

Из меня не только не получился даже самый захудалый отшельник, который со временем сбежал бы из пещеры или леса, чтобы начать печальное странствие по миру, но даже здесь, в монастыре, несмотря на помощь старших учеников и никогда не отчаивающегося наставника, мне нечем было гордиться.

Каждый день у меня начинался с бесконечной борьбы с ленью. Вряд ли здесь имело значение то, что мне приходилось вставать очень рано: все было бы точно так же, если бы я вставал не в три часа утра, а в семь. Каждое утро напоминало предыдущее. Звонил будильник, я нажимал кнопку и продолжал спать. Тогда приходил Питер, ставил меня на ноги вместе со спальным мешком, легонько шлепал меня по лицу, ждал, когда с меня упадет спальный мешок, и заталкивал в ванную.

Сначала я мирился с таким обращением, но гордость заставила меня быть умнее. Я переставил будильник на комод, так что до него было не дотянуться, и таким образом заставил себя вставать. Иногда я все-таки просыпался чуть позже, вероятно, потому, что был слишком утомлен и не слышал будильника. Но радости от этого было мало — ведь все, что я делал (вставал, медитировал, убирал в доме), я делал не по своей воле. Я придерживался правил, но только потому, что за мной присматривали. Добровольно я не делал ничего, не считая изучения японского языка, но на его изучение тратил гораздо больше времени, чем позволял мой распорядок дня.

Впрочем, я не был исключением, и это открытие меня обрадовало. У Питера остановился приезжий дзенский монах. Не знаю, зачем он приехал в Киото, но он прожил с нами десять дней в комнате в задней части дома. Монах сказал, что поступил в монастырь потому, что этого захотели его отец и родственники, и что, проведя там три года, он остался изучать коаны дальше. Таким образом у него был тот же статус, что и у меня: он был волонтером.

Каждое утро до десяти часов он не выходил из своей комнаты. Должно быть, медитирует, думал я. Встает, как и мы, в три часа утра, но он настолько продвинут, что, в отличие от нас, не нуждается ни в чашке чая, ни в душе. Просто сидит и семь часов медитирует.

Но как-то утром я услышал, что из его комнаты доносится громкий храп. Я пошел взглянуть и увидел, что монах крепко спит. Рядом с ним я обнаружил несколько книг и полную окурков пепельницу. Выходит, что он читал до поздней ночи и проспал до позднего утра, то есть поступил точно так же, как поступил бы и я, если бы ничто мне не мешало.

— Вы, кажется, не медитируете? — спросил я монаха, когда мы вместе рыхлили землю в саду.

— Я медитирую в монастыре, — ответил он. — Там я медитирую в определенные часы, а кроме того, самостоятельно, в саду или в комнате, не меньше часа.

Я внимательно посмотрел на него.

— Конечно, — сказал монах, — это неправильно, но всякий раз, когда я покидаю монастырь, я не практикуюсь. Я бы хотел медитировать, быть сосредоточенным, делать все как можно лучше, быть непривязанным и тому подобное, но обо всем забываю. Я читаю, курю, ем и много сплю.

— И вас не мучает совесть?

— Мучает, — ответил монах и опять взялся за грабли.

Я хотел спросить его, решил ли он свой коан, но не стал этого делать. Все, что связано с коанами, небезопасно. Если он ответит «нет», это может означать, что на самом деле он решил коан. А если скажет «да», он, возможно, просто создает видимость. Да и что бы он ни сказал, это ничуть не приблизит меня к решению моего коана.