Во время моего последнего визита к Лео Марксу (меня вновь напоили вином и накормили, я прочел еще одну книжку ван Гулика, меня покатали на лимузине) он подарил мне старинную деревянную статуэтку дзенского учителя высотою в фут. Я поставил статуэтку на столик в моей комнате, зажег ароматические курения, украсил этот алтарь цветами и плодами, чтобы он помогал мне в учении. У учителя, сидящего в позе лотоса, было суровое выражение лица, и однако же от него исходили утешение и покой. Для меня он символизировал мои собственные усилия, ибо все связанное с моим обучением было создано другими, тогда как эту статуэтку поставил я сам в подтверждение целеустремленности моей души, пусть даже души не существует.

Статуэтка особенно помогала мне, когда я возвращался домой в конце длинного дня. Маленький учитель внимательно глядел на меня своими стеклянными глазами. Немного доброты не помешало бы, поскольку Питер использовал любую возможность, чтобы покритиковать меня, и зачастую делал это в присутствии других. Я, по его словам, чересчур шумел, когда мыл посуду, забывал инструмент в саду, крошил на кухонный стол, оставлял после себя беспорядок в ванной, не там парковал своего «Кролика», забывал запереть дверь…

Я не протестовал, не спорил, не хватал его за горло. Возможно, потому, что боялся его как сильной личности. Но, может быть, и потому, что старался не забывать, что (а) Питер лишь подчиняется приказам, он делает то, что ему велел наставник, и я могу использовать его критику для самосовершенствования, а значит, и для самоопустошения, постижения природы Будды и достижения сатори и (б) нет ничего настолько важного, чтобы из-за него стоило расстраиваться.

Пункт б помогал мне больше, чем а. С пунктом а у меня были проблемы, так как он абсолютно противоречил моему прошлому образу мысли. Еще в детском возрасте я сознательно (насколько ребенок может быть сознательным) выступал против чужого авторитета. Стоило мне столкнуться с критикой, и я заявлял себе, что эта критика, от кого бы она ни исходила — от родителей, учителей или кого-то еще, — a priori не может быть верной. Я пришел к заключению, что мир, в котором я оказался, — мир неправильный. Он исполнен несправедливости и жадности. Населяющие его люди, кто как умеет, убивают, эксплуатируют и мучают друг друга, и потому все, кто пытался заставить меня принять этот мир, не могли быть правы — они заставляли меня принять неприемлемое. Единственным спасением для моей души была анархия, стремление уничтожить истеблишмент и надежда на то, что на его руинах возникнет что-то лучшее. К тому же мне нравилось разрушать — куда веселее, чем строить уродливые бетонные замки из денег, славы, власти и прочей иллюзорной чепухи, которая все равно ничего мне не давала. И если я не мог ее уничтожить, то, по крайней мере, был способен перед ней устоять.

Но теперь я больше не сопротивлялся. Я вынужден был даже сотрудничать, поскольку именно так я приду туда, где будут сорваны маски с несправедливости и жадности, стоит мне только воспринять их как иллюзии.

Как-то я резал на кухне мясо длинным и очень острым ножом. К нам в тот день пришла посетительница, одна из учениц Питера, молодая японка, которая брала у него в школе уроки пения. Мне она нравилась, и я хотел произвести на нее впечатление. Я надел рубашку, которая неплохо на мне смотрелась, причесался и побрился, понимая, что делаю все это для того, чтобы произвести на нее впечатление. Я гордился тем, что все это сознаю, сознавал свою гордость и опять же был горд осознанием этого. И так далее в том же духе: как я умен, что сознаю, насколько я глуп, как глупо с моей стороны думать, что я умен, и как умен я, что осознаю свою глупость, и так далее.

В тот момент, когда я резал мясо, Питер сделал какое-то уничижительное замечание. Не помню, что именно он сказал, возможно, поторопил меня или напомнил о чем-то, что я забыл. Дело было не столько в том, что он сказал, сколько в том, как он это сказал, а говорил он всегда колко и язвительно. Он — повелитель, я — раб, ничтожный слуга, новичок на побегушках у опытного волшебника, ничего не способный правильно сделать. Унижение, вызванное нападками Питера, постепенно накапливалось во мне и наконец вырвалось в виде неожиданного взрыва ярости. И не то чтобы я поднял на него руку с ножом, но повернул ее так, что нож оказался направленным в его сторону. Должно быть, на лице у меня появилась гримаса убийцы, потому что девушка отступила назад, а Питер подошел ко мне, словно к бешеной собаке. Он заговорил тихим и спокойным голосом, моя рука ослабла, и нож упал на пол. Подавая еду, я разбил две тарелки, но, пока я собирал осколки, Питер ничего не сказал. Мне показалось, что с этого дня его отношение ко мне изменилось: оно стало более позитивным. Вместо того чтобы критиковать меня за то, что я сделал что-то неправильно, он хвалил, когда я старался сделать что-нибудь хорошо. Джеральд с интересом следил за этим новым приключением. Он никогда не был близким другом Питера, но теперь, когда я поселился у него, нередко приходил к нам в гости. По уик-эндам он медитировал рядом со мной на террасе, иногда к нам присоединялся Питер. Мы сидели «по уставу» и даже пользовались храмовым колоколом, которым отбивали двадцатипятиминутные промежутки.

— Ты совсем спятил, — сказал однажды Джеральд, когда мы вместе пили кофе в саду. — Почему ты ему подчиняешься? Думаешь, это к чему-то приведет?

— Думаю, да, — сказал я. — Это часть обучения, и если наставник так решил, значит, ему виднее.

— Хм, — пробурчал Джеральд. — Я бы, пожалуй, не выдержал и ушел. С самодисциплиной я еще могу смириться, но пинать себя не позволю. Хотя не исключаю, что тебе необходимо именно такое обращение, возможно, только так ты обретешь самодисциплину, ибо ее у тебя безусловно нет. Оставь тебя дома одного, ты бы только дурака валял.

— Спасибо тебе огромное, — сказал я, — Питер и то добрее.

— Чушь, — сказал Джеральд и дал мне сигарету. — Я твой друг, а он — начальник. Если друг делает тебе замечание, ничего страшного.

Я начал понимать, что никогда не решу коан, хотя был уверен, что у коана есть ответ. Мои посещения наставника сводились к моему тупому молчанию. Я дал все ответы, какие только мог помыслить, так что же мне еще оставалось делать? Я шел к наставнику, потому что это было частью моего распорядка дня, потому что мне нравилось ехать по тихому городу, потому что я высоко чтил наставника, потому что я был раздражен. Он знал ответ, а я не знал. Каждое утро я видел человека, который знал все ответы, старика с раскосыми глазами, сидящего на небольшом возвышении и излучающего энергию.