– Видимо, решил нас не гробить с ходу, – предполагаем мы.

– Видимо, – соглашаются наши собеседники. – Или решил, что за русалкой не поедете. Поехали бы?

За русалкой – нет. Но мы думали: этот ненормальный приведет нас к раненому тюленю. Мы сели в пикап с тюленьим же лого на борту и поехали на побережье не из желания угодить сумасшедшему. Какой, к черту, колдун – у него даже мотоцикл был без привычного гробика: просто платформа там, где должна крепиться люлька.

Однако на берегу Пятого Бала – там, где широкая полоса ракушечника вытягивается в струнку и исчезает под волнами прилива, – привалившаяся спиной к скале, сидела немолодая голая баба. У нее над головой летал толстый шмель, и его деловитое гудение, слышное даже сквозь угасающий рокот моря, прочно связывало с реальностью увиденную нами картину.

Если б не шмель, мир бы пошатнулся, но устоял. Но шмель летал, и полет его был будничным. Да и в бабе, с первого взгляда, ничего запредельного не было: обычная пьянчужка в одиннадцатом поколении. И ее косматость, и коротконогость, и синюшность кожного покрова – все это являло собой зрелище неприятное, однако не выходящее за бытовые рамки; все, кроме глаз ее и грудей. У бабы были тонкие и длинные, как лапша, груди. И абсолютно сиреневые глаза, транслирующие такую глубинную пустоту, что делалось очень понятно: за этой пустотой стоит самая настоящая бездна.

Кричали чайки, над русалкой летал шмель, наш мир обрушился, и над его обломками взошла торжественная пыльная туча.

– Вот, – сказал колдун, – такое дело. Совсем думал, что мертвая, но гляжу – дышит и глаз открыт. Ударилась об скалу, наверное. С ними это часто в шторм.

Мы надели перчатки, шагнули к русалке, склонились над нею и, не веря самим себе, начали ее осматривать, сгибать в суставах ее конечности, осторожно пальпировать кости черепа и грудной клетки: опасались внутренних повреждений. Костяк у нее оказался целым.

После того как мы втроем с помощью Афанасьева переместили русалку в пикап, Афанасьев сполоснул руки в прибрежной волне, стряхнул с них морскую пену, кивком попрощался с нами, запрыгнул на мотоцикл и, сильно отгазовав, был таков.

А мы остались на пустынном берегу одни, с обморочной русалкой в кузове пикапа. Постояв рядом с машиной и проводив взглядами колдуна, мы молча открыли дверцы, молча заняли свои места в кабине, молча пристегнулись и молча поехали в сторону дома. Ехать нам было всего ничего, и уже через десять минут мы все так же молча открыли дверцы пикапа, молча вышли, молча переложили русалку на простыню и молча отволокли ее в крытый бокс: туда, где мы, не сговариваясь, решили устроить для нее стационар.

Это помещение, предназначенное для начального содержания тюленят, было как раз свободным, потому что двух тюленят уже перевели в бассейн, и они жили в уличном вольере. Бокс показался нам единственно подходящим местом потому, что привезенное нами существо более всего походило на человека, а крытый бокс более всего похож на человеческое жилье. Во всяком случае, в нем есть пол, стены, потолок и окна. Заточение же голой женщины – с этой ее лапшой – прямо посреди двора, да еще и за стальной сеткой, выглядело бы похлеще Гуантанамо. Мы с трудом внесли увесистую русалку в бокс и положили ее на расстеленное одеяло. Под тюленят до их перевода на улицу мы обычно подстилаем полотенца.

Русалка, все это время находившаяся в состоянии полуобморока, едва слышно застонала и свернулась калачиком, подтянув колени почти к самому подбородку.

– Живот болит у вас? – спросили мы. – Холодно? Вас морозит?

Так нам она и ответила. Тюлени, впрочем, тоже обычно молчат, но тюленей мы ни о чем и не спрашиваем. Мы сделали русалке регидрацию, вкололи дексаметазон, снотворное, антибиотик и набор витаминов – и оставили ее на одеяле в боксе. Мы были почти уверены, что она не выживет. Ее смерть была бы для нас более объяснимой, чем жизнь.

Мы кололи ей что положено, благо не сопротивлялась русалка совершенно, в том числе внутривенным, – а наблюдала за всеми нашими действиями равнодушно, и так же равнодушно позволяла перетягивать себе руки выше локтя, и искать вену, и даже не вздрагивала в момент, когда игла касалась ее кожи и прокалывала ее. Она была беспрецедентно аморфным пациентом в нашей практике. Тюленей, например, нам всегда приходится фиксировать полотенцами – даже тех, в ком жизнь удерживается только потому, что смерть проскочила мимо нужного поворота и мы успели ее опередить.

Прошло три дня, а русалка все еще была жива. Несмотря на то, что она почти все время спала, все отчетливей было заметно улучшение ее состояния. На четвертый день у нее исчез носогубный цианоз, а на пятый она поморщилась во время внутривенной инъекции.

И нам пришла пора всерьез задуматься, чем ее кормить, потому что держать русалку дальше на одной глюкозе с витаминами было уже нельзя.

Мы понятия не имели, чем питаются русалки. Ни «Гугл», ни «Яндекс» нам были не помощники. Нет – мы, конечно, пробовали предлагать ей и пар от горячего супа, и свежие мидии, и водоросли, и вечернюю росу, но русалка лишь смотрела искоса на все эти продукты, и в ее сиреневых без блеска глазах проскальзывало брезгливое удивление. А когда мы принесли ей рыбу, русалка закрыла лицо руками и заплакала.

Вечером шестого дня, дождавшись, когда закончится проливной дождь, мы поехали к Афанасьеву.

– Я самый великий в мире колдун!

И все верят. У Петра Владимировича толстое неинтеллигентное лицо, но тонкие длинные пальцы, хотя в прошлом он никакой не пианист, а обычный владивостокский бандит, отнимавший у моряков привезенные из Японии машины. Мы узнали об этом случайно – ведь мир, кроме того, что неустойчив, еще и очень тесен. Нам было интересно представить Афанасьева за бывшей работой: как он вместе с другими пиратами взбирается по штормтрапу на борт судна, как подходит к моряку и говорит: «Ну, давай сюда ключ от тачки». А потом мы действительно взяли и представили – и ничего особо интересного не увидели. Кроме разве того, что Петр Владимирович укачивался на катере. А комаров и слизней у Петра Владимировича не стало не потому, что он колдун, чего б он сам про себя ни говорил; просто в его сад пришли жабы, и пришли они в таком великом множестве, что какие уж там комары, слизняков – и то не осталось.

Жабы же пришли в афанасьевский сад по очень простой причине. Дело в том, что Петр Владимирович единственный человек в деревне, кто косит траву жарким днем, а не утром или под вечер.

– Жаба днем сонная, – говорит Петр Владимирович, – сидит в сырости и никуда не уходит. Зато вечером они радостные все. Прыгают что твой Бубка: скок! скок!

Петр Владимирович демонстрирует бодрую вечернюю жабу, согнув руки в локтях и свесив ладони у груди. Так похмельные актеры ТЮЗов обычно изображают зайчиков. Но, если честно, видового сходства между зайчиком и жабой гораздо больше, чем между некоторыми нашими овчаровскими соседями; так что можно сказать, Петр Владимирович показывает жаб очень похоже, буквально один-в-один.

– Да что я говорю, сами знаете: от радости кто угодно может под газонокосилку попасть. Даже вы.