Чтобы избавиться от одиночества, я принялась названивать знакомым. В первую очередь тем, у кого были дети в возрасте Джанни и Иларии, чтобы выбраться куда‐нибудь вместе на денек-другой после всех этих жутких месяцев. Несколько таких звонков показали мне, как я очерствела, как не хватало мне улыбок, слов, дружеских жестов. Я снова начала общаться с Леа Фаррако и, когда она однажды зашла проведать меня, держала себя с ней весьма непринужденно. У нее был вид человека, который намерен обсудить нечто важное и щекотливое. Она по своему обыкновению долго мялась, но я ее не торопила и не выказывала никакого беспокойства. Убедившись, что я не собираюсь впадать в ярость, Леа посоветовала мне быть мудрее – мол, отношения могут закончиться, но зачем же лишать детей отца, а отца – детей, и еще что‐то в этом же роде. А в заключение сказала:

– Ты должна выбрать дни, по которым Марио будет навещать детей.

– Это он тебя подослал? – спросила я без злости.

Она неуверенно кивнула.

– Передай ему, если он хочет увидеть детей, пусть просто мне позвонит.

Я знала, что в будущем мне так или иначе придется находить общий язык с Марио и выстраивать с ним отношения – конечно же, только ради детей. Однако я этого не желала – я предпочла бы никогда его больше не видеть. Тем вечером, перед сном, я почувствовала, что его запах все еще сохранился в шкафу, что он исходит от ящиков его ночного столика, от стен, от полки для обуви. Все последние месяцы этот обонятельный сигнал вызывал у меня ностальгию, вожделение, злость. Сейчас же он напоминал мне только об агонии Отто – и все. Я открыла для себя, что он похож на запах того старика, который в автобусе терся о молодых, удовлетворяя похоть своего увядающего тела. Это меня раздосадовало и опечалило. Я ждала, пока этот человек, бывший когда‐то моим мужем, ответит на сообщение, что я передала ему с Леа, – ждала спокойно, без напряжения.

Теперь мне не давали покоя мысли об Отто. Я сильно рассердилась, когда однажды днем застала такую сценку: Джанни нацепил на Иларию собачий ошейник и, пока та лаяла, тянул за поводок и кричал: “Фу! Назад! Я тебе покажу, если не прекратишь!” Отобрав у детей ошейник, поводок и намордник, я, обеспокоенная, закрылась в ванной. Затем неосознанно, будто собираясь примерить украшение в стиле панк, попыталась застегнуть ошейник у себя на шее. Опомнившись, я расплакалась и поскорее выбросила все в мусорное ведро.

Как‐то сентябрьским утром, пока сын и дочка играли в парке Валентино, время от времени ссорясь с другими детьми, мне показалось, что вдалеке мелькнул Отто – да, именно он, наш пес. Я сидела на лавочке в тени под большим дубом. Рядом журчал фонтанчик, голуби утоляли в нем жажду, и от их оперения во все стороны разлетались брызги. Я что‐то писала себе в тетрадь и почти забыла, где нахожусь. Я слышала только шепот фонтана, его струек, сбегавших среди водных растений по уступам невысокой каменной груды. Внезапно краем глаза я увидела, как по лужайке пронеслась длинная, гибкая тень немецкой овчарки. На какое‐то мгновение я подумала, что это Отто вернулся из другого мира, и мне показалось, что внутри меня опять что‐то распадается на части: так мне стало страшно. На самом же деле, как я очень скоро убедилась, у этой собаки не было с нашим несчастным псом ничего общего: она, как и частенько Отто после долгой беготни по парку, просто захотела напиться. Подскочив к фонтану, овчарка спугнула голубей, облаяла ос, вившихся роем над водой, и, высунув лиловый язык, жадно припала к бурлящей струе. Закрыв тетрадь, я растроганно смотрела на нее. Этот пес был поприземистее и поупитаннее нашего Отто. Мне даже показалось, что он не такой добродушный, но я все равно умилилась. По свистку хозяина он стремглав умчался прочь. Голуби вернулись на свое место и принялись резвиться в фонтане.

Днем я нашла номер ветеринара, некоего Морелли, к которому при необходимости обращался Марио. Лично мы не были знакомы, но мой муж всегда отзывался о нем с восторгом: он был братом одного профессора из Политеха, с которым Марио связывали и работа, и дружба. Я позвонила ему; он говорил со мной очень вежливо. У него был глубокий, хорошо поставленный голос, почти как у киноактера. Морелли предложил мне на следующий же день подъехать в его клинику. Я оставила детей у знакомых и отправилась к нему.

Голубая неоновая вывеска над ветлечебницей горела и днем и ночью. Спустившись по длинной лестнице, я очутилась в небольшом ярко освещенном холле, где стоял какой‐то резкий запах. Встретившая меня молодая черноволосая девушка попросила обождать в соседнем помещении: доктор оперировал.

Там оказалось полно народу: кто с собакой, кто с кошкой. Одна женщина лет под тридцать держала на коленях черного кролика и непрерывно его гладила. Чтобы убить время, я принялась изучать доску с объявлениями о случках породистых животных и подробными описаниями потерявшихся собак и кошек. В клинику то и дело приходили люди, чтобы разузнать о своих любимцах: один мужчина расспрашивал о коте, которого оставили в стационаре под наблюдением, другой – о собаке, которой делали химиотерапию, какая‐то женщина тревожилась о своем умирающем пуделе. В этом месте боль, выплеснувшись за хрупкие людские пределы, заливала собой огромный мир домашних питомцев. У меня слегка закружилась голова и я покрылась холодным потом, когда узнала в царившем здесь запахе тот, что исходил от страдавшего Отто, – все вокруг напоминало мне о том ужасном дне. Скоро чувство собственной вины за смерть пса выросло до гигантских размеров, я казалась себе до жестокости небрежной, и моя тревожность все увеличивалась. Даже телевизор в углу, вещавший об очередных сотворенных человечеством мерзостях, не смог притупить во мне сознание вины.

Через час с лишним меня позвали в кабинет. Не знаю почему, но я ожидала увидеть перед собой толстяка в окровавленном халате, с волосатыми руками, широколицего и циничного. Однако меня встретил рослый подтянутый сорокалетний мужчина с приятным лицом. Голубые глаза, светлые волосы над высоким лбом, чист душой и телом – такое впечатление обычно производят знающие свое дело врачи; вдобавок у него были манеры истинного джентльмена, который пестует собственную меланхолическую душу, несмотря на всеобщее падение нравов.

Ветеринар внимательно выслушал описание болезни и агонии Отто. Он только иногда перебивал меня и вставлял научный термин, чтобы приспособить к своему уху мой импрессионистски цветистый рассказ. Слюноотделение. Одышка. Непроизвольное сокращение мышц. Недержание мочи и кала. Конвульсии и эпилептические припадки. Наконец он заявил, что причиной смерти Отто почти наверняка был стрихнин. Он не исключил полностью яд от насекомых – версию, на которой настаивала я, однако это казалось ему маловероятным. Морелли употребил такие непонятные термины, как диазин и карбарил, а затем, покачав головой, заключил:

– Нет, все‐таки определенно стрихнин.

Мне захотелось поведать ему (как прежде – педиатру) о пограничной ситуации, в которой я очутилась. Подбирая подходящие слова, чтобы описать пережитое мною в тот день, я успокаивалась. Он внимательно меня слушал, не выказывая нетерпения и глядя мне прямо в глаза. В конце он сказал ровным голосом: