Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Но папа мне совсем не поверил!
«Вот именно, — сказал Бог. — В смысле, ну и дурак же он. — Он кашлянул. — Послушай, — сказал он, — если эта твоя учительница снова с тобой заговорит…»
— Не волнуйся, — сказала я. — Я не проговорюсь.
А потом я вспомнила еще одну вещь.
— Да, Бог, — сказала я, — пожалуйста, никогда больше не говори тем странным голосом.
«КАКИМ, ВОТ ЭТИМ?» — сказал Бог, и меня будто испепелила молния.
— ПРЕКРАТИ! — заорала я и заткнула уши.
«Прости, — сказал Бог обычным голосом. — Так лучше?»
Я прислонилась к забору. Какая-то женщина таращилась на меня с другой стороны улицы. Мне захотелось заплакать.
— А это точно Ты говорил?
«А на что было похоже?» — спросил Бог.
Я передернулась.
— На Дьявола, — сказала я.
В тот вечер папа поздно вернулся с работы. Я знала, что так и будет, но все равно ждать пришлось ужасно долго. Я начистила овощей к ужину, положила их в кастрюлю. Накрыла на стол, полила горчичные зернышки. Зачем — не знаю, потому что в горшке так ничего до сих пор и не показалось. Потом записала в дневник историю про дракона из Красы Земель, который любил розы и, проходя мимо розового куста, всегда останавливался их понюхать, вот только его дыхание опаляло цветы. Историю я не закончила. Под конец просто села на лестнице и стала ждать.
Без пяти шесть подъехал автобус, и я побежала к входной двери. Автобус было видно сквозь витражное стекло. На окнах автобуса были решетки, некоторые — полуоторванные. В одной застрял помидор, по стеклу что-то размазалось, вроде яйца. В автобусе было шестеро человек. Папа спустился по ступенькам, и даже через цветное стекло было видно, какой он бледный в свете фонаря. Он помахал Майку, вошел в калитку, и я побежала на кухню; мне показалось — он бы не хотел, чтобы я его видела.
Папа включил чайник. Спросил;
— Как школа?
Не посмотрел на меня, начал разжигать печку. Я поняла, что про работу спрашивать нельзя. Я сказала:
— Миссис Пирс рассердилась на Нила Льюиса за то, что он попытался утопить меня в унитазе. Но я думаю, что больше он меня не тронет.
Тут папа поднял глаза. И спросил:
— Ты-то цела?
— Конечно, — ответила я. — И вообще это ерунда.
Папа нахмурился. Потом сказал:
— Нил, что ли, сын Дуга?
Я попыталась соображать быстро.
— Не знаю, — сказала я.
— Вы что, с ним не ладите?
— Было такое, но теперь все в порядке.
Тут папа вдруг спросил:
— А не этот парень молотит нам в дверь?
Я посмотрела на него, потом на холодильник.
— Не знаю, — сказала я.
Папа выпрямился.
— Джудит, ты ведь не задираешь его первая?
— Нет, — ответила я, и сердце стукнуло один раз, но очень сильно.
— Точно? — спросил папа.
— Точно.
— Тогда хорошо, — сказал папа. Повернулся спиной к огню. — Потому что одно зло порождает другое. — Он встал, закрыл дверцу печки — оставил щелочку для поддува. — А зла тут в последнее время и так хватает.
За ужином мы читали Библию, вместо того чтобы сначала убрать со стола. В тот день мы говорили о том, что Бог бывает ревнив. Только это не в обычном смысле этого слова, сказал папа. Это значит — Бог хочет, чтобы люди служили только Ему, что Он требует Абсолютного Преклонения.
В голове у меня все перепуталось. Я даже не поняла, какой я вопрос задаю, уместный или глупый, но я спросила:
— А зачем Богу Абсолютное Преклонение?
— Потому что Он знает, что для нас лучше, — сказал папа.
Я еще раз подумала, но почему-то все равно не увидела в папиных словах никакого смысла.
— Почему? — спросила я.
Папа не рассердился, что обычно бывает, когда я слишком часто спрашиваю «почему». Собственно, вид у него был такой, будто он думает про что-то другое. Он хмурился. И вроде как задерживал дыхание. А потом брови вдруг встали на место, он моргнул и спросил:
— Что?
Мне тоже пришлось подумать, прежде чем я вспомнила, о чем мы говорили.
— Почему Бог знает лучше? — спросила я.
— Потому что Он знает все, — сказал папа. И потом быстро добавил: — А еще Он нас создал, — как будто я этого не знаю, как будто он этого не знает, как будто он никогда про это не думал. Потом он сказал: — Погоди-ка, — встал и пошел в прихожую.
Когда он вернулся, я спросила:
— Что там?
— Ничего.
Я посмотрела на него, но он больше ничего не сказал и продолжил читать.
Когда я пошла спать, папа сидел у печки в рабочем комбинезоне. Я немножко полежала в кровати, а потом тихонько пошла вниз. Но свет в кухне не горел, горел в промежуточной комнате, и через замочную скважину я увидела, что папа сидит за письменным столом и просматривает счета, которые у него там лежат. Я обрадовалась, что он не смотрит в пустоту, как обычно, и пошла спать.
Но позднее, гораздо позднее, когда я уже засыпала, я услышала, как открылась входная дверь; и я посмотрела в щелочку между шторами и увидела, что он стоит на тротуаре и в кудряшках у него на голове отражается свет. Он простоял там довольно долго, хотя улица была пуста.
Раньше папа был совсем не такой. Я это знаю по четырем фотографиям. Первая — из альбома, который лежит в шкафу в промежуточной комнате. На этой фотографии папа стоит рядом с дорожным знаком, на котором написано «Джон-О’Гротс».[3]На папе джинсы, ремень с надписью «Ливайс» и футболка. Он улыбается, и лицо его будто сияет. Я никогда не видела у папы такого лица. Эта фотография сделана, когда у папы с мамой был медовый месяц, а снимала мама.
Вторая фотография стоит в серебряной рамке, тут мама и папа лежат в траве. На маме синий комбинезон, у нее длинные волнистые каштановые волосы, в глазах у нее солнце и вокруг тоже солнце, и волосы ее кажутся нимбом. Она так смеется, что видно все зубы. Папа держит фотоаппарат над ними, на вытянутой руке, и корчит смешную рожу.
Третья фотография тоже в альбоме, они попросили кого-то их сфотографировать — они стоят на пристани у какого-то ограждения. Мамин живот натягивает футболку, она обнимает папу за талию, голова ее лежит у него на плече, а папина рука лежит у нее на шее, и оба они улыбаются и выглядят так, будто прямо в этот день загорели, а волосы у них такие, будто их весь день раздувал ветер.