Ветер дул нам теперь прямо в зубы, и хлопотные полчаса мы все укорачивающимися галсами прокладывали путь к извилистой линии канала, идущего через отмели к западу. Опустившись на колено с мотком линя в руке, я, охваченный ощущением серьезности происходящего, так яростно забрасывал лот, что весь забрызгался. С нарастающим чувством важности своей работы я докладывал глубины, становившиеся все меньше. Дэвис, похоже, не слушал. Он постоянно лавировал, жонглируя рулем, шкотами и картой с такой скоростью, что рябило в глазах. При всех наших стараниях продвигались мы слабовато.

– Ничего не выйдет, течение слишком сильное, – сказал мой товарищ. – Надо попытать счастья.

«В чем?» – озадачился я. Галсы наши сделались вдруг продолжительнее, а глубины, как я отмечал, становились все меньше. Но до поры все шло хорошо, и мы значительно приблизились к цели. Потом последовал еще более длинный отрезок без лавировки.

– Две с половиной… две… полторы… одна… Всего пять футов! – с укором выдохнул я. Вода за бортом становилась все мутнее и пенистее.

– Не важно, если сядем, – словно размышляя вслух, отозвался Дэвис. – Тут водоворот, грех не воспользоваться шансом… К повороту! Обстенить кливер!

Но было слишком поздно. Яхта подчинилась рулю, но вяло, потом остановилась и сильно накренилась, покачиваясь и скребыхая. Дэвис в мгновение ока спустил грот – я едва не задохнулся, скорчившись на подветренном борту под саваном из парусины и в переплетении снастей. Перепуганный и беспомощный, я кое-как выбрался из-под складок и застал друга задумчиво стоящим у мачты.

– При убывающем приливе особого смысла нет, но попробовать стянуться можно, – заметил он. – Приготовь брашпиль, а я заведу верп.

Метнувшись молнией, Дэвис отдал буксирный конец ялика, погрузился в него вместе с верповым якорем, отвел лодку ярдов на пятьдесят на глубину и сбросил якорь.

– Выбирай! – прокричал он.

Я навалился, начиная понимать, что значит верповать яхту.

– Спокойнее! Не слишком упрягайся! – посоветовал мой друг, снова забираясь на борт.

– Идет! – с торжеством прохрипел я.

– Да, якорь идет, яхта – нет. Ты сейчас подтаскиваешь верп. Бросай, хорошо сидим. Давай лучше перекусим.

Яхта лежала неподвижно, а уровень воды вокруг нее заметно падал. Раздражительные волны бились о борта, но при всех своих страхах я понимал, что нет и намека на опасность. Море вокруг нас менялось каждую секунду – белое в одних местах, оно желтело в других, где языки песка выступали на поверхность. Идущий справа канал, из которого мы выскочили, сделался похожим на бурную горную речку; обратив внимание на силу, с которой течение в нем норовило вернуться в Эльбу, я понял, почему наше продвижение было таким трудным. Дэвис уже суетился в каюте и, пребывая в приподнятом расположении духа, готовил более шикарный, чем обычно, ланч.

– «Дульчибелла» лежит ровно, – заметил он. – Когда намереваешься спокойно пообедать, нет ничего лучше, как сесть на мель. К тому же мы можем работать здесь с таким же успехом, как и в любом другом месте. Вот посмотришь.

Подобно большинству сухопутных я питал искреннюю предубежденность к посадкам на грунт, поэтому жизнерадостные парадоксы моего ментора вызвали поначалу некоторую досаду. После ланча на свет была извлечена крупномасштабная карта эстуария, и мы склонились над ней, намечая мероприятия на ближайшие дни. Нет смысла утомлять рядового читателя географическими подробностями, также тратить силы, наставляя тех, кто в этих вопросах осведомлен. И для той и другой категории будет достаточно общей карты и крупномасштабной врезки[52], дающей вполне ясное представление о регионе. На схеме видно, что три широких фарватера рек Яде, Везера и Эльбы рассекают пески на две основные группы. Западная представляет собой треугольник с симметричными сторонами, очень похожий по форме на наконечник копья, древко которого образует полуостров между Яде и Везером. Восточная – огромное скопление отмелей, опирающихся на ганноверское побережье, с боковыми сторонами, почти ровными и чистыми, тогда как лицевая сторона, смотрящая на северо-запад, жутко изрезана яростью моря, которое прогрызло в массиве глубокие полости и запустило голодные щупальца в самую его сердцевину. Все это напоминает развернутую наоборот букву «Е», а еще точнее, грубую вилку с тремя смертоносными зубцами, которые называются Шархерн, Кнехт и Тегелер. Они ничуть не менее опасны, чем Копье[53], и много добрых кораблей разбилось там в щепы во время северных штормов. Если следовать этому сравнению, банка Хоенхерн, где едва не потерпел крушение Дэвис, расположена между верхним и средними зубцами вилки.

Нашей задачей являлось исследовать Копье, Вилку и те каналы, что разветвляются по ним. Я обозначаю их общим термином «каналы», хотя на деле они разнятся по свойствам, почему в немецком языке имеются различные названия для них: балье, гат, лох, дьеп, ринне. Для наших целей будет достаточно разделения протоков на два больших типа: те, в которых вода держится на любой стадии, и те, которые пересыхают частично или полностью во время отлива.

Дэвис пояснил, что именно последние заслуживают наиболее пристального изучения и будут являться главной нашей заботой, поскольку именно они являются «сквозными маршрутами», связующими линиями между эстуариями. На схеме вы всегда можете определить их по линиям Y-образных отметок, обозначающих «боны», или вехи, – это укрепленные в песке шесты или бревна, которыми отмечают проход. Линии эти весьма приблизительные и могут совершенно не корреспондироваться с тем или иным «боном», которые так многочисленны и запутанны, что их не нанесешь ни на какую карту, даже самую крупномасштабную. Это же применимо и к более крупным каналам, все мельчайшие ответвления коих также невозможно отобразить.

Именно на краю одного из таких приливных проходов и лежала сейчас яхта. Он носит название Штикер-Гат, и вы обязательно отыщете его на карте, если проведете мысленную линию на запад, следуя нашему курсу от Куксхафена[54]. Это, как поделился Дэвис, был последний и самый сложный отрезок «короткого пути», которым прошла «Медуза» в тот достопамятный день, стадия, оставшаяся недостижимой для «Дульчибеллы». Покончив с обсуждением, мы собрались на палубу. Дэвис вооружился блокнотом, биноклем и призматическим компасом, предназначение которого – взятие азимутов по каналам – сделалось наконец вполне ясным. И вот что предстало моим глазам наверху.

Яхта лежала с почти незаметным креном (спасибо паре боковых килей, идущих по днищу) в ложбинке, вырытой ею под себя, и, таким образом, оставалась окольцована пространством воды в несколько дюймов, словно рвом.

На мили в каждом направлении простиралась песчаная пустыня. На севере она тянулась до самого горизонта, разрываясь только голубой точкой острова Нойверк и маяком на нем. На восток пески, казалось, тоже уходят до бесконечности, но дымок парохода свидетельствовал о том, что там они пересекаются потоком Эльбы. На юге их ограничивала едва очерченная линия ганноверского побережья. Лишь на западе песчаный монолит прорезался остатками моря, из которого он поднялся. В этой стороне пространство кишело белыми червячками, хаотично сползающимися к одному месту на северо-западе, откуда доносился приглушенный звук, похожий на шипение тысяч змей. Я назвал это пустыней, но на самом деле ландшафт не был вовсе лишен ярких черт. Цвет его варьировался от желтовато-коричневого в возвышенных местах, где песок успел обсохнуть на ветру, до бурого или темно-фиолетового, где еще держалась влага, или синевато-серого, обозначающего полосы ила, запятнавшие чистое лоно песков. Тут и там виднелись озерца, взъерошенные обессилевшим ветерком, тут и там глаз цеплялся за раковину или пучок водорослей. А совсем рядом с нами извивался в направлении к шипящему клубку на северо-западе наш бедолага-канал, безжалостно превращенный отливом в грязную стоячую канаву в какой-нибудь фут глубиной, недостаточной даже, чтобы скрыть наш верповый якорь, в дерзкой насмешке выставивший из воды одну лапу. Пасмурное, серое небо, ветер, стонущий в снастях, словно оплакивая ускользнувшую из рук добычу, придавали всей этой сцене невыразимое уныние.