Странно, у него совершенно нет ощущения слез. Все как всегда. Город такой, как всегда, люди такие, как всегда, он сам почти такой, как всегда. По идее, сейчас он должен испытывать необыкновенно сильное горе. Странно, ее нет, а внутри его — ничего, только пугающая пустота и страх.

Страшно… И пусто… Страшно и пусто.

Шаркая ногами по теплым лужам, Владислав бесцельно брел по улицам и извилистым пустынным переулкам Замоскворечья. Он рассеянно скользил взглядом по витринам магазинов, блестящим мокрыми стеклами, по потекам цветочной пыльцы на асфальте, по съежившимся от влажной прохлады фигурам людей в мокрой одежде, прилипшей к телу.

Все как обычно, а она лежит сейчас там, в своей квартире. Мертвая, бледная. Бледная или белая? Какая разница, оборвал себя Владик. Нет, наверное, ее уже увезли, и теперь она в морге. Бр-р, он поежился не то от жуткого видения мертвого тела, не то от сырости. Лучше об этом не думать.

Как там говорится, о мертвых либо хорошо, либо ничего? Надо думать о ней, как будто ничего не произошло. А что, собственно, произошло? Он ничего не знает.

Следователь, или кто она там, эта девчонка с пронизывающими холодными глазами, недавно приставала к нему с вопросами, имеющими неприятный подтекст, — спрашивала, где он был в то утро. Пришлось сказать, что дома. Мама конечно же подтвердит это, если у нее спросят. Она будет свидетельствовать с пеной у рта, что именно так оно и было. А кто может доказать, что он не ночевал дома?

«Презумпция невиновности», — наморщив лоб, вспомнил Владик, и это мудреное юридическое словосочетание его несколько успокоило.

Не мог же он признаться милиционерше, что вечер перед смертью Шиловской они провели вместе, да и ночевал он не дома. Они, конечно, сразу ухватились бы за него как за подозреваемого, и потом отмыться стало бы вдвое труднее.

«Нет, правильно я сказал, что ночью был дома», — продолжал размышлять Владик, выходя на Садовое.

Теперь в плотной вечерней толпе прохожие толкали его сумками и плечами, но он не замечал толчков и шел широким шагом, углубясь в себя, придумывая оправдания интуитивно найденным в разговоре с милицией словам.

Что было бы, если бы он признался, что ночевал в ту ночь не дома и пришел только утром? Они бы стали выяснять: где, когда, с кем?.. Ужас!

Когда он ночевал у Евгении (а этого давно уже не случалось), то уходил обычно перед самым приходом этой мегеры, старухи домработницы, которая при каждой встрече сверлила его пронзительным осуждающим взглядом.

Какое ей дело, черт подери, до того, кто ночует у Шиловской! Что она, не знает, что происходит по ночам между мужчинами и женщинами? Сама же она своих детей зачала не от духа святого! А может быть, она так ведет себя из-за того, что они не расписаны и к тому же Евгения немного старше? То, что она старше, так это очень даже здорово, исчезает сразу много проблем, финансовые в том числе. Черт с ней, со старухой. Если она еще раз на него так посмотрит, он что-нибудь скажет…

Стой, оборвал сам себя Влад. Когда он скажет? Ведь Евгении уже нет! Ее уже нет, и это кардинально меняет его жизнь. Накатанные рельсы, по которым, как ему казалось, будет проходить его существование, внезапно обрываются, а что дальше? Кто он теперь? Что ему теперь делать?

Вдруг Владику стало тревожно и неуютно. Исчезла привычная уверенность в том, что за него кто-то все сделает наилучшим образом, и он ощутил опасения перед необходимостью принимать решения. То, о чем он так мечтал еще недавно, наконец произошло — он стал свободен от всякой опеки. Теперь не надо досадовать на Шиловскую из-за вмешательства в его дела. Но сознание перемены не принесло успокоения — теперь он уже не хотел внезапно приобретенной свободы.

Конечно, их связь в последнее время стала его утомлять, и неоднократно Владик задумывался над тем, насколько спокойнее жилось бы ему, если бы исчезла зависимость от нее, зависимость, привязывающая его прочными канатами связей, могущества, денег. После того как они сблизились, каждый его шаг незримо регламентировался властной любовницей, и он, ранее свободно и независимо державший себя с женщинами, стал ежесекундно, даже оставаясь один, мысленно оглядываться на нее — то ли я делаю?

Она не ревновала его, как, например, Марго или любая другая из бесчисленного множества подружек, не лезла в его мысли, не требовала отчета о каждой проведенной вне поля ее зрения минуте, но тем не менее он чувствовал зависимость более прочную, чем мог предположить. Иногда Влад ловил себя на том, что начинает ее бояться — Шиловская могла по собственному капризу или чьему-либо наущению основательно испортить неугодному лицу и карьеру, и жизнь. Были уже такие примеры, были… И, зная это, оказаться в ее врагах Владику не хотелось.

В театре к мнению Евгении Викторовны прислушивались, как будто именно она руководила всем творческим процессом. Стоило ей однажды шепнуть кое-кому на ушко, что у Панскова талант, что его надо двигать — и его сразу поставили особняком, стали к нему присматриваться, и в итоге… В итоге он стал немногим больше, чем бесконечно малая величина.

Она могла поспособствовать, чтобы его взяли и в кино. Ей это не стоило ничего, ни капли беспокойства — один телефонный звонок, и все. Именно Евгения устроила Владику те съемки в рекламных роликах, за которые он получил греющую душу сумму гринов — фантастически огромную, по его представлениям.

Она сулила взять его с собой в Канн, на кинофестиваль, где должна была пойти картина с ее участием. Хохоча, Шиловская обещала своему юному протеже, что сосватает его голливудскому продюсеру. Владик и верил, и не верил ее обещаниям, ведь рядом с Евгенией, рядом с ее всемогущей беззаботностью казалось возможным все. Именно это привлекало его к ней, как к ночному костру, — способность, кажущаяся или подлинная, одним махом решать все проблемы.

— Деньги? Фу, какая ерунда, о чем ты говоришь… Сколько тебе надо?

Владик стеснялся брать, говорил, что вернет. А как возвращать, когда зарплата мизерная?..

— Перестань, когда разбогатеешь, тогда и отдашь, — смеясь, говорила она, довольная, что ей все дается легко. — Погоди, вот получу по разводу деньги с Барыбина, куплю виллу в Испании, и будем с тобой на уик-энды в Севилью летать. Хочешь?

Конечно, он хотел. Сначала хотел, потому что был в нее влюблен. Дух захватывало от перспектив, которые она разворачивала перед ним, рисуя будущее крупными сочными мазками розовых и голубых тонов. Но позже, на излете их отношений, в минуты, когда плохое настроение овладевало им и хотелось поныть, выплеснуть накопившееся раздражение на мнимые или настоящие неудачи, на неприятности, сыплющиеся как из рога изобилия, он говорил ноющим тоном, страстно желая услышать опровержение своим словам.

— Да, тебе хорошо рассуждать, — с легким оттенком милой капризности канючил Владик. — Ты уже, конечно, на коне. Все у тебя есть, все у тебя схвачено, все тебя знают, а я… Кто я? Твой любовник? Третьеразрядный комедиант? Мне этого мало…

Стараясь не дрогнуть уголком рта в насмешливой улыбке, Евгения деланно удивлялась, внутренне довольная его неуверенностью в себе и внезапно вспыхнувшей страстью к самоунижению: