Он не понимал ее отношения к себе. Любит ли она его настолько, чтобы серьезно приревновать? Способна ли она на месть оставленной женщины? Что он для нее? Действительно сильная страсть или симпатичная игрушка, которой можно хвастаться перед подругами?

Иногда ему казалось, что она страстно его любит — как-то раз после затянувшегося светского раута, на котором Евгения блистала красотой, нарядами от Версаче и язвительным остроумием, она неожиданно расплакалась в его объятиях. Владик, совершенно растерявшись, гладил ее по голове, как маленькую сестренку, и клялся в любви неумелыми глупыми словами, произнося их только для того, чтобы остановить поток слез. Слезы стекали по ее лицу, сморщенному в гримасе плача, сочились непрерывно, как будто сломался какой-то внутренний клапан. Эти слезы вызывали в нем чувство неожиданной вины. Постепенно она успокоилась, вертикальная морщинка на лбу разгладилась, губы прошептали слова благодарности, и они тихо заснули под рокот майского дождя за окном.

А через несколько дней Пансков увидел презрительную мину на лице Шиловской, распекавшей его за какой-то глупый поступок, и позже уже думал о том, насколько сильно она его презирает, чтобы так с ним обращаться и говорить о нем такое. Теперь ему казалось, что недавние бурные слезы и недавняя нежность были простой случайностью, а сказанные слова — откровенной ложью. Но он не перестал ее бояться.

Примерно за неделю до своей гибели она мимоходом, как о незначительном событии, бросила ему:

— Да, все забываю тебя спросить, как поживает эта девчушка… Как ее…

У Владика перехватило сердце от тревожного предчувствия.

— Кто? Ты о ком говоришь? — спросил он как ни в чем не бывало, хотя уже интуитивно знал, о ком идет речь.

— Ну, такая высокая, черноволосая, миленькая такая… Как там ее, Таня или Маня? Маня?

— Таня, — не выдержал Владик.

— Может быть, — согласилась Евгения, расчесывая густую волну своих волос. — И что там у тебя с ней?

Владик глухо молчал. Он не мог сообразить, что она знает и чего добивается от него — признания или вранья. Может быть, она спрашивает, чтобы посмеяться над его жалкими оправданиями? Он тупо разглядывал свои руки, сцепленные узлом на колене.

Через пару дней ему довелось почувствовать первые результаты охлаждения. Их можно было приписать влиянию Шиловской или отнести за счет случайности — контракт на съемку в серии рекламных роликов заключили не с Пансковым, а с другим актером, несмотря на то что существовала предварительная договоренность.

Владик кусал себе локти. Скандала он решил не поднимать, Евгении ничего не говорить, как будто подобная неудача его не волновала, и вообще делать вид, что ничего не произошло. Но такая позиция оказалась ошибочной — Шиловская сама поинтересовалась, что же случилось.

— Да ладно, — махнул рукой Владик. — Подумаешь, еще сто раз представится такая возможность.

— Сомневаюсь, — покачала головой Евгения. — А с каких это пор тебя перестали интересовать деньги?

— Почему перестали? — тупо спросил Владик.

— Или у тебя намечается более выгодное дельце со своей Маней? Кстати, почему ты мне о ней не рассказываешь, кто она? А кто ее родители?

«Знает», — уверенно подумал Владик. Его спас телефонный звонок. Звонил Барыбин. О чем они говорили, он не слушал — соображал, как ему выпутаться из устроенного допроса. Евгения вернулась взволнованная и нервная.

— Ты знаешь, что я решила? — задумчиво произнесла она. Сердце Панскова болезненно сжалось от страха. — Ты помнишь, я всю зиму писала эссе-воспоминания? Как ты думаешь, интересно будет широкой публике почитать о некоторых знаменитостях?.. И незнаменитостях. — Она бросила быстрый взгляд в его сторону. — Узнать всю их подноготную? Получится что-то вроде мемуаров…

— Не рано ли тебе писать мемуары? — облегченно вздохнув — допрос откладывался, — спросил Владик в надежде, что фраза будет воспринята как комплимент.

— Нет, что ты, это не мемуары! Скорее запоздалая откровенность, желание показать изнанку нашей жизни. Никто об этом не напишет лучше, чем я. Газетчики все переврут и извратят. А я… Я напишу только правду, голую правду… Это так и будет называться — «Голая правда». Здорово, да?

— Да, неплохо.

— Кроме того, ты же знаешь, что у меня не только актерский талант, но и литературный. Должна же я его реализовывать!

— И кого же ты собираешься распатронить в своих эссе?

— Кого? Всех! — Евгения широким жестом обвела комнату. — Весь мир, всю эту густопсовую сволочь, всех этих интриганов с обличьями бедных ягнят…

— И меня?

— Тебя? — спросила Евгения, внимательно уставя в него потемневшие, как зимнее штормовое море, глаза. — И тебя тоже. Конечно, ты будешь чуть ли не главным действующим лицом, дорогой. Герой-любовник в театре и герой-любовник в книге. Ты польщен, мой мальчик?

Лицо Владика постепенно вытянулось. Он не ожидал такого поворота событий.

— Слушай, — сказал он после нескольких секунд усиленного размышления. — А ты не можешь меня не описывать? Что-то мне не хочется…

— Ерунда, — категорически оборвала его Евгения. — Тебе это даже нужнее, чем мне. Это будет тот самый обещанный «стартовый пинок». Представь, выходит книга, главный герой которой — ты. Ты сразу становишься известным. Ты всем интересен, у тебя берут интервью, тебя хотят видеть в своих передачах, тебя сразу приглашают сниматься. С тобой сразу заключают контракты с приятными ноликами в графе «сумма гонорара». Здорово, да?

Здорово? Владик в этом сомневался. Шумиха, поднятая вокруг его имени, ему не повредила бы, но не шумиха такого рода. Если он будет фигурировать в книге как любовник Шиловской, то подобная скандальная известность не даст ему ничего, кроме разрыва с могущественной семьей Дачевских. А разрыва он не хотел. Если невеста и ее родители узнают, что в течение года, чуть ли не до порога церкви, их интеллигентный и порядочный зятек пребывал на ролях альфонса при одной из самых скандальных актрис, тогда ему не видать ни Тани, ни обещанной должности в фирме, ни… Ничего хорошего!

— Слушай, — решительно сказал Владик. — Я не хочу, чтобы ты меня живописала в своей книжке.

— Почему, милый?

— Не хочу, и все.

— Глупости, — отрезала Шиловская. — Просто ты кочевряжишься, чтобы набить себе цену.

— Нет, пойми же, как будут обо мне думать, как я буду выглядеть перед…

— Перед Маней и ее папашей? Ерунда, ты просто поднимешься в цене, и тебя быстрее купят, как хорошо разрекламированный товар. Дурачок, я предлагаю тебе бесплатную рекламу, а ты отказываешься! Подобная слава никому и никогда еще не повредила. Сейчас целомудрие не в моде, — втолковывала Шиловская, внимательно следя за реакцией Владика.

— Ты не понимаешь! — запальчиво стал говорить он, расхаживая по комнате широкими шагами. Пансков уже открыто нервничал и не замечал, что выбалтывает свои тайны. — У них совсем другие взгляды на эти вещи. Мне никто не подаст руки после твоих излияний. И тогда все, кто я буду? Кому я буду нужен? Я не хочу!