Теперь она не только оправдывала свой, на первый взгляд, безумный побег из Вешенок, но и гордилась собой. Будущее виделось вполне понятным. Главное, прожить в Петербурге потаенно еще два месяца, а потом она выйдет из подполья и заявит о своих правах.

И нечего прятаться во флигеле! Этот город принадлежит ей так же, как всем прочим жителям. Раньше только на Добром выезжала, а тут вдруг пристрастилась к пешим прогулкам. Она гуляла по набережным. Вид кораблей у пристани, след от бегущего по реке катера, изумрудная плесень на старых подгнивших сваях – все вызывало отклик в душе ее. И еще звуки… Звонили колокола, кричали грузчики, гомонили торговцы, цокали подковы о булыжник – во всем ей слышалась музыка большого города. Даже вечерний туман и чуть различимый в нем шорох листьев рождали свою мелодию. Глафире улыбались не только нимфы в парке, но и прохожие, и матросы на палубе, и барышни в кисейных платьях. Она не отказывала себе в удовольствии подмигнуть этим нарядным птичкам.

Душа ее жаждала любви, и это так понятно для девы неполных двадцати лет, но какая может быть любовь, если на тебе камзол и мужской парик? И сознаемся себе, ей жалко будет расставаться с мужским костюмом. И не потому, что он ей особенно нравился. Во-первых, женское платье теплее. Кажется, что об этом в летнюю пору говорить, но если вечер туманный или ветреный, то в портах ноги зябнут, а под юбкой всегда тепло. Удобно также, что когда юбкой ноги закрыты, не видно, штопанные у тебя чулки или нет. Можно и вообще на босу ногу туфли надеть, а у мужчин белые чулки должны быть всегда безукоризненно чисты, башмаки начищены, пряжки на них должны солнечных зайчиков пускать, а то срам, скажут, сей господин неряха.

И с мужским париком гораздо больше возни. Женские волосы позволяют некоторый беспорядок, это даже поэтично. Воткни над ухом розу, и вот ты уже шаарман! А на мужском парике букли должны быть безукоризненны, коса аккуратно оплетена шелковой лентой, лоб открыт и высок. Здесь цветком дело не поправишь. Каждый день надевай парик на болванку, подвивай кудри, а раз в неделю волоки волосы к справщику, чтобы он все изъяны выправил, пудру вычесал и все заново присыпал. Словом, возни немерено.

И не только в костюме дело. Пообвыкнув в новом обличье, Глафира просто поражена была, насколько мужчине, против женщины, лучше и вольготнее живется на этом свете! Она могла выйти из дома в любое время и никому не давать в этом отчета. А барышне как? Ей одной вообще неприлично на улице показаться. Рядом обязательно должна идти или маменька, или гувернантка, а на худой конец пара слуг, из которых один непременно мужчина. Простонародью живется не в пример легче. Пошла повариха на рынок, хоть бы и молоденькая, ну и иди себе, никого это не волнует. Но простонародью работать надо, а это тяжело. И потом они почти все рабы.

Глафира не хотела быть рабыней. В Петербурге столько соблазнительных интересных мест, и хочется везде побывать. И хорошо это делать одной, чтоб никто не дышал в затылок. Ты можешь зайти в любой кабак и заказать себе еду мясную и полпива. А девица, даже в сопровождении, может заглянуть разве что в кондитерскую, скушать рогалик или булочку с кофием. И то про такую говорят – смела не по годам.

А лавки модные или, скажем, книжные. Если ты мужчина, заходи и покупай, что душе угодно, хоть атлас морской, хоть «Санк-Петербургские новости». И никто не усмехнется, не скажет, что ты умничаешь и притворяешься. Быть «синим чулком» смешно и стыдно. А ведь столько интересных книг на свете! Глафира любила читать книжные оглавления в лавках, у нее даже глаза разбегались. Много немецкой литературы и французской, но были книги и на русском. Правда, покупки она делала скупо, помня, что надо экономить.

И все-таки она все время выходила за рамки назначенного дневного бюджета. Виной тому был театр. Вот ведь прожорливое чудовище! Но Глафира не могла и не хотела отказывать себе в удовольствии лицезреть это чудо. Видно, наследственность со стороны матушка давала о себе знать. На первом же спектакле Глафира разом вспомнила и запах кулис, и вразнобой пиликающие скрипки настраивающегося оркестра, и наивно-роскошные костюмы актеров. Она-то знала цену этой царственной пышности, там подштопано, тут подшито. Все это она видела еще девочкой, глядя из бокового выхода, как красавица мать выводит свои рулады. И как в детстве, так и теперь, возникало чувство, что именно здесь, на ристалище, разыгрывается подлинная жизнь, а за стенами театра протекает только ее копия. Потом батюшка запретил ребенку без нужды шляться в театр, объяснив, что пиесы часто имеют фривольное содержание, а ребенок должен жить с гувернанткой и вовремя ложиться спать.

Любовь к театру в ту пору была сродни поветрию – заразительной болезни. Это было модно. В театр ходили и простолюдины. Глафира экономила деньги и часто глядела на сцену с галерки рядом со студентами, художниками, горничными и ремесленниками. Однажды рядом с ней очутился даже поп – вот как любили в столице театр. Если представление нравилось, то богатая публика аплодировала метанием кошельков – таков обычай.

Наиболее популярна была в Петербурге французская комедия. Все русские литераторы кинулись в переводчики. В комедии вся интрига завязывалась на плутовстве. А кто главные плуты? Конечно, слуги. Драма входила в другую категорию и называлась «представления для мещан», хоть их любила вся публика без сословного разбору. Русские пиесы тоже были в почете. Гремел великий Сумароков. На его представлении «Синав и Трувор» Глафира обрыдалась. Был некто фон Визин, видно, из немцев. Он написал известную всему Петербургу драму, нет, комедию из русской жизни со странным названием не то «Генерал», не то «Бригадир». Говорят, сама государыня очень одобрила этот труд. Глафира мечтала эту пиесу увидеть, но она нигде не шла.

Однажды на афишке она увидела знакомую фамилию – Елагин Иван Перфирьевич. Оказывается, глава русских масонов тоже подался в драматурги. Наверное, переводит с французского, а вернее сказать – пересказывает, снабжая героев русскими именами и постными диалогами о всемирном счастии и справедливости. А потом и вовсе неожиданность. Она узнала, что Елагин не только Провинциальный мастер у вольных каменщиков, но еще и глава всех театров в столице. Это ее несколько примирило с масонами.

Глафира уже знала всех актеров по именам и могла рассказать о каждом. Актерка Трещина, например, любимица Петербурга, по сути своей совершенный оборотень. Сегодня рыдает в драме, заламывает лилейные ручки и говорит: «скорее умру, чем расстанусь со своим возлюбленным», а завтра она же кокетливая субретка в комедии – ловкая, живая, веселая: «Ах, зачем мне ваша любовь, если вы бедны?» Каждый актер являлся в своем характере, и в этом было истинное правдоподобие жизни.

Но больше всего Глафира любила трагедию. Выбор объяснялся просто – она обожала актера Веретенникова. В газете о нем писали: «атлет трагического котурна». Истинно так, красив, широкоплеч, фигура полна достоинства – прямо-таки слепок с греческой статуи. Играл он вычурно, одушевленно, местами неистово. Иногда вместо слова только взгляд или язвительная улыбка, но какая улыбка! Публика трепетала. Правда, посмотрев трагедию про Медею по третьему разу, Глафира поняла, что Веретенников не живет на сцене, как актеры в комедии, а именно играет. Каждый жест, шаг, пауза заранее заучены. Трагедия не похожа на реальный приземленный быт, в ней жизнь должна быть высокой.