— Интересный Вы человек, Анна Петровна — задумчиво сказал сидевший на диване Писатель — насколько я понимаю, Вы искренне верите в дело, которому служите.

— Да, Корней Иванович — спокойно согласилась я, констатируя тот факт, что подставилась третья цель из моего списка. Корней Иванович Чуковский, классик детской литературы — сначала по призванию, а после, сознательно ушедший в этот жанр из оппозиции перед Советской властью. Потому и оставшийся в истории именно как детский писатель, а не диссидент. Зато убежденной диссиденткой стала его дочка — а вот с ней все понятно, таланта судьба не дала, а образование, чтобы это понять, есть — и требования завышенные, поскольку в высоких литературных кругах с детства вращалась. Правда, в том мире она уже после пресловутого Двадцатого съезда развернулась, когда ясно было уже, что ничего за это не будет.

— Простите, Анна Петровна, а Вам никогда не думали о том, что позиция "слуга царю, отец солдатам", при всех личных достоинствах человека, избравшего ее для себя, может быть двойственна? — спросил Чуковский.

— Простите, Корней Иванович, а не могли бы Вы подробнее изложить свою мысль? — "отзеркалила" я Писателю его вопрос, провоцируя его на откровенность.

— Такой человек может быть храбр, умен, честен — соответственно, его полезность не подлежит сомнению, при том условии, что общество справедливо устроено — "раскрылся" Чуковский — но, когда общество несправедливо, то все его достоинства превращаются в свою противоположность, поскольку служат злу.

А он храбр! Задавать такие вопросы инструктору ЦК по идеологии, даже для ведущего детского писателя СССР, значило рисковать нарваться на нешуточные неприятности, пусть и не включавшие в себя продолжительную экскурсию в отдаленные районы страны.

— Пожалуй, я рискну сформулировать его следующим образом — остается ли добро, пошедшее на службу Злу, добром, или же оно автоматически становится Злом?

— Вы очень точно сформулировали мою мысль, Анна Петровна — согласился Писатель, настороженно глядя на меня — кажется, до него с некоторым опозданием начала доходить мысль, что безупречный интеллектуал, ставший рафинированным инквизитором, в некоторых ситуациях может быть опаснее десятка костоломов.

— Но, тогда нам надо определиться с понятиями, что есть Добро, и что Зло? — мой тон оставался доброжелательно-заинтересованным — не в общем случае, на этот вопрос ответа не дали за тысячелетия лучшие умы человечества. А конкретно, здесь и сейчас. Вас не затруднит встать с дивана и подойти к окну?

Писатель слегка удивлен — но послушно встает с дивана и вместе со мной смотрит на закатное небо.

— Там, на западе, за Балтийским и Северным морем, Англия — говорю я — где еще с 1943 года сидят тяжелые бомбардировщики Стратегического авиационного командования ВВС США. Ну еще и Англии, разница невелика. Не вы ли говорили, что «союзники ценят жизни своих солдат» — но знаете ли вы, какими методами это достигается? Когда-то война касалась лишь тех, кто носит мундир — но уже в прошлую Великую Войну стали нормой сознательные потопления госпитальных судов, расстрелы мирных жителей, бомбежки жилых кварталов и применение отравляющих газов. Уже тогда западные страны отбросили мораль во имя достижения максимальной эффективности ведения боевых действий. Не вы ли, Корней Иванович, говорили, что пусть союзники «нас вразумят, научат свободе и демократии». А вы знаете, какие у них методы вразумления — или вам рассказать?

Писатель предпочел промолчать. Ну что же, как известно, молчание — знак согласия, так что я продолжила методично разъяснять оппоненту его заблуждения.

— Прошедшая война показала, что столкновение сухопутных армий чрезвычайно кровопролитно. Солдаты окапываются, маскируются и отвечают огнём на огонь. Англичане и американцы решили, что лучше всего наносить удары по городам. Сотни и тысячи бомбардировщиков загружаются фугасными и зажигательными бомбами. Пропорция и последовательность сброса тщательно продуманы — сначала фугаски, разрушающие дома и средства пожаротушения, затем зажигалки и напалм. Пожар охватывает многие кварталы и целые районы города. Возникает так называемый огненный шторм — восходящие потоки воздуха создают тягу, раздувающую огонь как в мартеновской печи. В Гамбурге, Дрездене, Хиросиме, десятках других городов, выгорало всё, что могло гореть, вплоть до асфальта мостовых, плавились алюминий и медь, размягчались стекло и фарфор, от тел погибших на улицах и в развалинах оставалась лишь зола. Не было трупов для опознания и подсчета потерь, и не было выживших соседей или представителей местной власти, кто могли бы заявить о вашем исчезновении — оттого, точные цифры жертв таких бомбежек неизвестны до сих пор.

Ахматова, Гумилев и Чуковский смотрели на меня с удивлением — мой спокойный тон находился в категорическом противоречии с изложенным. Доченька классика детской литературы смотрела с неприкрытой злобой.

— Вы лжете! — крикнула Лидия Корнеевна.

— Лида! — попытался утихомирить ее отец.

— Прошу Вас меня простить — наверно, я плохо объяснила — вежливо извинилась я, мысленно радуясь реакции будущей диссидентки: сейчас эта дура дала мне повод перейти к более натуралистическому описанию, намного более доступному для гуманитариев, привыкших оперировать не столько цифрами, сколько образами.

— Укрывшиеся в бомбоубежищах, даже если до них не доходил пожар, задыхались от дыма, а если убежища были герметически закрыты, то люди сгорали там, как в духовке — после, вместо тел там находили кучки праха и расплавленные кусочки металла — бывшие монеты, пряжки, ключи. Но за океаном были довольны: ведь потери среди экипажей сбитых самолетов не сравнить с возможными потерями армии в сражении? В налетах участвовали, как я сказала от нескольких сот до тысячи бомбардировщиков, каждый нес до пяти тонн бомб и напалма — итого, максимально, пять тысяч тонн на город, который в Лондоне или Вашингтоне приговорили к смерти. Теперь же, вы наверно слышали об изобретенных, к счастью уже после этой войны, атомных бомбах. Такую бомбу поднимает один самолет — а сила ее взрыва равна десяти, двадцати тысячам тонн тротила. То есть, одна бомба, сброшенная на город, обеспечит тот же эффект, о котором я рассказала. «Сверхкрепости» с аэродромов Англии и Дании уже летают над Балтийским морем, пока над нейтральными водами, доходят до наших границ, и поворачивают назад. Пока поворачивают — но если дойдет до «вразумления» нас, о котором вы говорили, они не отвернут.

Теперь во взглядах троих из четверых был настоящий страх — Чуковскому, Ахматовой, Гумилеву не составило труда представить описанное мной в Ленинграде. Винить их у меня не повернулся бы язык — я хорошо помнила свою собственную реакцию на немецкие материалы, с истинно германской дотошностью описывающие ход и последствия стратегических бомбардировок союзников. Это был настоящий ужас, ничем не уступавший кошмару гитлеровских лагерей смерти — вся разница была в технических средствах, аморальность же тех, кто применял подобные методы, по моему глубокому убеждению, была одинакова.

— Такого «приобщения» нас к свободе от них вы хотите? — продолжаю я — а после они будут ждать, что мы сдадимся, примем их условия, и тогда они скажут, окей, мы вас немного побомбили, но это для вашего же блага, а теперь можете взять у нас кредит, на восстановление разрушенного, конечно, под проценты, ведь война должна быть еще и прибыльным делом. И будут искренне недоумевать, за что мы их не любим. А теперь скажите, кто тогда есть те, кто отделяют нас от этого кошмара — пилоты истребителей ПВО, солдаты на зенитных батареях, операторы радиолокационных станций? Да просто, те ребята, что служат сейчас в нашей армии и на флоте — ведь это лишь благодаря им, из страха ответного удара, на нас не решаются напасть. Не являются ли они, именно в данном вопросе, абсолютным и безусловным Добром, поскольку защищают нас от смерти? Или вы не согласны, что жизнь нашей страны, нашего народа, это безусловное благо, не подлежащее сомнению?