инициаторам реформ, в предпринимательской инициативе, освобожденной от государственно-бюрократического контроля, в ограничении компетенций управляющих органов и ведомств. В социально-антропологическом плане модель такого поведения рисовалась и предъявлялась обществу в идеализированном образе инициативного предпринимателя, индивидуалиста, свободного от предрассудков предшествующей идеологии коллективизма, скованности действующими правилами и инструкциями, начинающего свое дело с нуля или внутри государственного предприятия или организации и добивающегося успеха – богатства, признания, почета и т. п. Личный успех в делах, независимый от тотального государства, отождествлялся со свободой, деловитостью, социальной ответственностью и расценивался как формирование достижительской мотивации социального действия, что считалось признаком этики современного общества. Наличие и умножение таких людей в системе координат подобного мировоззрения служили аргументом в дискуссиях об интенсивных процессах социально-структурной дифференциации и институционализации социальных взаимоотношений и взаимосвязей принципиально другой, а не советской, государственной, принудительно коллективистской природы.

Поэтому идеологема индивидуализма, достижительских ориентаций (goal-achievement pattern в парадигме структурного функционализма Т. Парсонса), субъективной автономии и независимости была чрезвычайно значимой в то время. Она рассматривалась как предпосылка новых, договорных отношений между государством и индивидом, между властью и обществом, основой рационального «общественного договора» и новой рыночной экономики. Ярлык «успех», «успешность» был симптомом прогрессирующей модернизации России.

Оглядываясь назад, нельзя не признать в этих представлениях сильное преувеличение и огрубление картины происходящего. Но тогда, на фоне общего кризиса и явного дефицита средств понимания глубины и характера идущих социальных процессов, эти символы нового – нового человека, новой мотивации социальных отношений, – расценивались как важные социологические показатели. С течением времени они утратили свою конкретность эмпирических индикаторов и превратились в символы групповой идентичности – «успешность», «креативность» и т. п. синонимы стали знаками поколения, символами самоидентичности постсоветской молодежи, уже без всякой связи и отношения к исходной проблематике модернизации, освобождения от государства, личной независимости и предприимчивости, просто как самохарактеристика нового поколения, не требующего ни подтверждения, ни аргументированного обоснования. (Многие исследователи молодежи принимают эти самоманифестации за реальные формы поведения.)

Молодые люди обладают более высоким уровнем образования, чем их родители. Однако на «молодых людях» еще в ранние постсоветские времена стали обрываться все типовые линии жизненной карьеры образованных людей в советском обществе до перестройки. Пути к успеху с опорой на профессиональную квалификацию практически исчезают. По своим самохарактеристикам это все еще слабо дифференцированное, во многом закрытое общество. Молодые россияне тянутся в незаблокированные зоны приложения жизненных сил, ища не столько статуса, требующего долговременных усилий и стратегических ресурсных вложений (в образование и специализацию), сколько неотсроченного вознаграждения, опирающегося на тактические умения ориентироваться в локальной, определенной сегодняшним временем ситуации спроса. Область признания при этом ограничивается, скорее всего, своим кругом, группами сверстников, в какой-то мере – родителями. Соответственно, более важными становятся демонстративные аспекты поведения и знаки успеха, признаваемые главным образом среди «своих», а не обобщенные, авторитетные и общепризнанные свидетельства достижений.

Поколение, годы социализации которого пришлись на годы горбачевской перестройки, затем – ельцинской «борьбы за суверенитет», выступало опорой социальных и экономических реформ 90-х годов. Но напряженность в точках социальной структуры возникала из-за того, что новая шкала оценок (высокие доходы, уровень квалификации, принадлежность к частному сектору экономики) не давала значительного прироста в общественном признании. Ценностная семантика системы социальной стратификации оставалась прежней, иерархической. «Успех» рассматривается молодыми респондентами скорее как частное дело, почти случайное сочетание различных обстоятельств, не связанных с институционально принятыми способами его обретения, открыто или декларативно одобряемыми, или нормативными путями получения. Если он и связан с «другими», с обществом, то это «общество» неформальных и неофициальных связей. Поэтому молодежь в своем стремлении к «успеху» (так понимаемому) не может ориентироваться на публичные предъявляемые образцы и предписываемые правила поведения. Действительно значимы для нее не артикулируемые публично образцы адаптивного поведения, которые могут иным образом обозначаться и дискутироваться в среде «своих», на своем молодежном жаргоне.

Именно это свидетельствует о воспроизводстве (и преобладании) среди молодых недостижительских ценностей и ориентаций, немодерных установок и ценностей, о той же понижающей модели и пассивной адаптации к изменениям. Репродуцируется опыт предшествующих поколений, но на ином материале и с иными средствами. Опыт пассивного выживания не создает и не обещает ничего нового.

В первой половине 90-х годов уже началась конвертация социального положения власть имущих (бюрократии, советского руководства среднего уровня) в собственность – приватизация государственных предприятий и другой общественной собственности (зданий, ресурсов) в частную, создание с помощью административного капитала и влияния частных предприятий и финансовых учреждений. Прежние идеологически заданные формы легитимации привилегированного социального положения «руководителей» («начальства», администрации, советской интеллигенции – бюрократии среднего звена), включая «обладание культурой», компетенциями, знаниями, квалификациями, стали быстро девальвироваться, а на первый план выходили символы потребления, образа жизни (как в «нормальных странах», на Западе). Другими словами, латентное двоемыслие и лицемерие, присущие советскому социализму, вышли на поверхность и стали фактором сильнейшей эрозии и размывания прежней нормативной системы закрытого и репрессивного общества. Более того, сама эта двойственность и двоемыслие приобретали характер новой социальной нормативности («это реальность, которую надо принимать», «бессмысленно и неправильно закрывать на это глаза»).

Этот разрыв принимал в общественном сознании форму поколенческих сдвигов и диссонансов, характерным выражением которых были частые обвинения молодежи в «меркантилизме» и «потребительстве» и демонстративная самоидентификация старших возрастных групп как носителей традиционного духа «бескорыстия», нестяжательства, равнодушия к карьере, показной нетребовательности и аскетизма, напротив, подчеркнутой преданности государству, готовности к самопожертвованию, требованиям «коллективизма». Отношение старших к современной молодежи в 90-х годах было пронизано возмущением (об этом заявляли 53–54 % пожилых респондентов, 34 % ей «по-хорошему завидовали»). Но это восприятие молодых не столько старшими возрастными группами, сколько более консервативными группами, верящими в авторитетную, заботливую и отеческую советскую власть (доля таковых растет от столиц и крупных городов к периферии – малым городам и селу, являющимся своего рода хранителями советского времени, его идеологических стереотипов и мифов). Показательным здесь было отношение к работе на частном предприятии в разных возрастных группах: среди молодежи готовы были бы там работать 64 %, среди людей старшего возраста – 27 %, «ни за что бы не стали» – среди молодых – 21 %, среди людей пенсионного возраста – 43 %.

Эрозия и последующий распад жесткой государственной, планово-распределительной экономики повлекли за собой изменения характера занятости у молодых, но не затронули реального политического участия. Публичный крах идеологии, лозунгов и символов господства официального советского марксизма, воспроизводившегося на протяжении десятилетий, быстрее всего отразился на взглядах молодежи, легче других возрастных групп расставшейся с его лозунгами и принципами. В опережающих группах столичной молодежи или молодежи мегаполисов, в студенческой среде процесс десоветизации и деидеологизации завершился к 1988–1991 годам. К началу социальных и экономических реформ (то есть с 1992 года) наблюдается спад политической мобилизации в