Джеймс утверждает, что нельзя устраивать праздник без виновницы торжества. По этой причине он позвонил родителям, братьям Брайану и Марти и сказал, что ужин отменяется. Правда, меня он об этом не предупредил. Я узнаю обо всем лишь в восемь часов вечера, когда он является с работы, смотрит по сторонам и восклицает:

– Какого черта? Откуда здесь столько лазаньи?

– У нас гости, – наивно отвечаю я.

– Никаких гостей не будет, Ева.

По установившейся традиции он наливает себе стакан виски на ночь и, прежде чем удалиться в кабинет, останавливается напротив меня. Последнее время он редко на меня смотрит. Выражение его лица не скрывает внутреннего состояния: печальный взгляд, глубокие морщины у рта и вокруг глаз. Речь его степенна.

– Помнишь тот день, когда Мии исполнилось шесть? – спрашивает он.

Разумеется, я помню. Сегодня утром я перелистывала альбомы и видела фотографии всех дней рождения, пролетевших вместе с годами в мгновение ока. Однако меня удивляет, что и Джеймс что-то помнит.

– Да, – киваю я. – В тот год Мия просила подарить ей собаку.

Тибетского мастифа, а точнее, сторожевого пса, весящего около ста килограммов и покрытого густой шерстью. Джеймс сразу ответил ей предельно ясно: ни на день рождения, ни после. Мия разразилась таким потоком слез, что Джеймс, обыкновенно не реагирующий на подобные истерики, потратил целое состояние на плюшевого мастифа, специально заказанного в детском магазине в Нью-Йорке.

– Кажется, я в жизни не видел ее такой счастливой, как в тот день, – произносит он.

Я вспоминаю, как Мия обнимала огромного монстра, и понимаю, что Джеймс нервничает. Впервые в жизни Джеймс переживает за свою дочь.

– Пес до сих пор сохранился, – напоминаю я. – Он наверху, в ее комнате.

Джеймс кивает, говорит, что знает.

– Эта сцена и сейчас у меня перед глазами. Никогда не забуду восторг на ее лице, когда я вошел в комнату с игрушкой в мешке за спиной.

– Она его обожала, – произношу я, а Джеймс уходит в кабинет и закрывает за собой дверь.

Я забыла купить леденцы для соседских детей на Хеллоуин. Они трезвонят в дверь, и я открываю, каждый раз надеясь, что родственники Джеймса все же решили приехать. Я веду себя как сумасшедшая, сую детям извлеченные из нутра поросенка-копилки монеты, и лишь под утро решаюсь разрезать торт и раздать всем по кусочку. Родители, которые ничего не знают, смотрят на меня с презрением, а те, кто в курсе, – с жалостью.

– Есть новости? – интересуется соседка Розмари Саутерленд, появившаяся с маленькими внуками, которые еще не могут дотянуться до звонка без помощи взрослых.

– Никаких. – На глаза наворачиваются слезы.

– Мы молимся за вас. – Она прощается и помогает Винни-Пуху и Тигре спуститься по ступеням.

– Спасибо, – говорю я, а сама думаю, что это вряд ли принесет много пользы.

Говорю ей, что она может выйти из дома. Я впервые позволяю ей уйти одной.

– Только я должен тебя видеть, – предупреждаю ее на всякий случай.

Готовясь к зиме, я затянул окна полиэтиленовой пленкой. Потратил на это весь день.

Вчера законопатил все щели в дверях. Позавчера проверял изоляцию труб. Она спросила, зачем все это надо, и я посмотрел на нее как на чокнутую.

– Чтобы они не потрескались, – объяснил я.

У меня нет желания держать ее здесь всю зиму, но сейчас у нас нет выбора.

Она останавливается в дверях, сжимая в руках альбом.

– Ты не пойдешь?

– Ты уже взрослая девочка.

Она выходит на крыльцо и останавливается. Слежу за ней, стоя у окна. Ей лучше не испытывать мое терпение. Вчера шел снег, но его выпало немного. Земля покрыта хвоей, еще хорошо видны шляпки грибов, но скоро их заметет снегом. Озеро подернуто тонкой пленкой льда. Ничего страшного, днем она растает. Однако зима вскоре окончательно вступит в свои права.

Она отряхивает снег со ступеньки и садится, пристроив альбом на коленях. Вчера мы вместе ходили на озеро и сидели на берегу. Я поймал форель, а она нарисовала дюжину деревьев – грубые линии на фоне неба, идущие из самой земли.

Не знаю, долго ли я наблюдаю за ней. Конечно, она никуда не убежит, она и сама понимает, что этого лучше не делать, но все равно я стою и смотрю. Смотрю, как ее кожа краснеет от холода, как ветер треплет волосы. Она убирает пряди за ухо, надеясь, что это поможет, но с ветром ей не справиться. Как и со всем остальным. Рука ее скользит по листу бумаги. Быстро. Легко. С карандашом в руках она чувствует себя, как я с пистолетом, уверенной. Только в эти мгновения ей понятно все, что с ней происходит. Именно эта ее уверенность и заставляет меня, словно загипнотизированного, стоять у окна. Пытаюсь представить выражение ее лица, хотя не вижу его. Поза ее вполне расслабленная. Открываю дверь и выхожу. Девушка поворачивается, узнать, какого черта я здесь делаю. На бумаге появилось озеро, заметная рябь из-за ненастного дня. Несколько гусей взгромоздились на полупрозрачные куски льда. Она делает вид, что не замечает моего присутствия, но я вижу, что оно ей мешает. С легкостью ей удается только дышать.

– Где ты этому научилась? – спрашиваю я и оглядываю окна в поисках щелей.

– Что? – Она кладет руку на рисунок, скрывая его от меня.

Я перевожу взгляд с дома на нее.

– На коньках кататься, – вспыхиваю я. – Как это – что?

– Просто научилась.

– Ни с того ни с сего?

– Наверное.

– Зачем?

– А почему нет?

Но она рассказывает, что за возможность рисовать она должна благодарить двоих: учительницу начальных классов и Боба Росса. Понятия не имею, кто такой Боб Росс, но она объясняет, что раньше ставила мольберт перед телевизором и рисовала вместе с ним. Сестра всегда говорила ей, что лучше бы она занялась делом, и называла лузером.

Их мать делала вид, что не слышит. Она вспоминает, что начала заниматься рисованием очень рано, еще когда пряталась в спальне с книжкой-раскраской и набором карандашей.

– У тебя неплохо получается, – говорю я, стараясь не смотреть ни на нее, ни на рисунок. Вместо этого выковыриваю из щелей старую замазку. Она кусками падает к моим ногам и разлетается по земле.

– Откуда ты знаешь? Ты ведь даже не посмотрел.

– Посмотрел.

– Нет, – настаивает она. – И ты говоришь с таким равнодушием. Я знаю. Я всю жизнь с этим сталкиваюсь.

Я вздыхаю и бормочу под нос проклятия. Руки ее все еще скрывают от меня рисунок.

– Тогда скажи, что это?

– О чем ты, черт возьми?

– Что я нарисовала?