— Он, кстати, снова приехал.

Она совершенно не призывала свекра ни к каким действиям. Акцент на этой теме где-то в глубине души просто тешил ее самолюбие.

Свекор был не в духе и немногословен. Накинув курточку от спортивного костюма, прямо в шлепках и носках он отправился вниз на беседу. Услышав, как хлопнула входная дверь, Валерия метнулась на балкон, и, когда он, большой, пузатый, светя лысиной, на кривых ножках, решительным шагом направился к знакомому до дрожи в ногах черному джипу, ее сердце, глухо ухнув, будто провалилось в пятки. Ноги почти не держали. Метнувшись в спальню, она, не снимая халата, юркнула к мужу под одеяло и закусила нижнюю губу. Дела принимали какой-то неправильный оборот. Свекор в разборках был громогласен и противен до одури, как все большие начальники. Муж отсыпался после трудовой недели, будить его совсем не хотелось, но так нужно было с кем-то поговорить!

Первый в ее семейной жизни скандал разразился минут через двадцать. Вячеслав Вячеславович, оказывается, был никаким не директором, а шофером, и ждал у дома своего шефа, который снимал квартиру на первом этаже, ну и, помимо этого, он сказал свекру массу более грубых вещей.

Свекор ворвался в спальню без стука, замер на миг в дверном проеме, глядя, как она, подскочив на кровати, аккуратно выползает из-под одеяла, следя, чтобы не распахнулся халат. Потом он начал орать. Антошка, дремавший после кормления, конечно, заворочался и застонал. Валерия хотела подойти к ребенку, но свекор, съезжая на визгливые бабьи нотки, приказал: «Смотри мне в глаза, когда с тобой разговаривают!» Она так и просидела на краю кровати, держась за ворот халата, под визг и извивания сына, пока старый хрен медленно и громко, поплевываясь, рассказывал ей, что она в этом доме никто, в Киеве никто, и что для семьи она никто, и что он не потерпит, и чтобы она знала, что он не потерпит… И потом уже, почти выйдя из комнаты, когда Валерия метнулась наконец к ребенку, он засунул в дверной проем свою покрасневшую прямоугольную морду и сказал, сально прищурившись и погрозив пальцем: «И ребенка ты тоже не увидишь».

Дав сыну грудь, Валерия села обратно на кровать, зажмурилась, готовясь к слезам, прислонилась к мужу.

Но он отчего-то не обнимал ее. Твердость его тела была пугающей. Всхлипнув, Валерия посмотрела на его лицо. Гена гнусно ухмылялся!

— То есть ты считаешь, что он прав?

— Зая, ты сама виновата, — спокойно ответил он, вместо объятий похлопав ее по бедру. — Не трогай папу… ты же знаешь…

Потом был долгий и страшный разговор. Валерия всегда с недоумением и даже презрением относилась к своим несчастным знакомым, страдавшим от несправедливого обращения мужей и других членов семьи. Ведь это так просто — к тебе относятся ровно настолько плохо, насколько ты сама позволяешь! Винить в отношении мира к тебе нужно не мир, а себя! Всегда, с раннего детства, Валерию окружали тактичные и внимательные люди, в институте и на работе она всегда ставила себя так, что ни у кого и мысли не возникало позволить себе какие-то вольности или грубость. С ней всегда считались и уважали. Никогда не разговаривали ТАК, да еще при муже… тем более при ребенке!

— Ген, а что дальше будет?

Для Гены, оказывается, все в порядке. Гена, оказывается, вообще не видит никакой проблемы. Более того, он против переезда в ближайшее время. Лишних денег нет, а то, что он сейчас зарабатывает, пойдет либо на первый взнос на их собственную квартиру, либо на автомобиль. Слишком глупо отдавать половину зарплаты за съемное жилье, да еще когда ребенок на руках. «Это не только твой сын, между прочим. Ты не можешь принимать единоличные решения».

Оставив Антошку, она ушла в ванную. Включив воду, сидела, опершись на умывальник, закрыв лицо руками.

В этот раз солнечная прозрачная октябрьская суббота тянулась долго и меланхолично. Конечно, потом все будто выровнялось, ее даже позвали с собой за покупками, свекровь искоса улыбалась, причем теплоты и сочувствия в лице было столько же, сколько и гордости за своего супруга. Сам он, боров, тоже был добродушен и приветлив. Гена вел себя, как будто ничего не случилось: сонно, беспечно, хотел, чтобы она почухала ему спинку, как обычно, когда они валялись дома перед телевизором. А Валерия, внешне спокойная, на самом деле металась по квартире, валялась на полу, грызла шторы, до боли прижималась носом к диванным ножкам, кашляя от длинной шерсти на овчинке на полу.

Во время послеобеденной прогулки заглянула в парикмахерскую на первом этаже соседней «свечки». Записалась на этот же вечер на восковую депиляцию (никогда не делала), к косметологу на маску, на маникюр и педикюр, на окрашивание. Получалось, что освободится она к десяти вечера, не раньше. Свекровь, на удивление, поддержала ее, сказала, что Гена хотел пойти к кумовьям помочь с компьютером, а она посидит с Антошкой.

Ее мастер была еще занята, Валерия села на диван в углу небольшого зала, где работали парикмахеры, взяла какой-то зачитанный глянцевый журнал. Потом вдруг встала, сняла с вешалки плащ, нашла в кармане портмоне, развернула какую-то бумажку, стала набирать номер.

Ее успели только подстричь, потом запел мобильный, лицо в зеркале вдруг вспыхнуло, стало каким-то незнакомым. И чувство в груди, ощущение собственного тела — будто это уже и не она…

Сильно подавшись вперед, Слава открыл ей пассажирскую дверцу, и получилось, что смотрит на нее снизу вверх каким-то пронизывающим, колдовским взглядом, распущенные светлые волосы волнами рассыпались по его плечам.

Она словно сбросила балласт ереси и самодурства. Не хотела думать и отдавать себе отчет. Она существовала сама по себе, так же гармонично, как и в кругу семьи. Нельзя саморастворяться. Нельзя вот так росчерком ручки и штампом в паспорте делать посторонних людей родными! Откинувшись на спинку кожаного сиденья, она смотрела, как проплывают мимо многоэтажки харьковского массива — в вечерней рыжеватой дымке они казались словно выложенными из блоков детского конструктора. Через пару минут выехали на Южный мост, правый берег еще густо зеленел, на мече у Родины-матери рыжим бликом лежало низкое холодное солнце, а правее, в той же уставшей, темнеющей зелени, словно в непроходимых лесах, белела, красовалась Лавра, а потом снова зелень, и не верится, что там и есть центр города. Города, который стал ей так дорог, в котором существует столько возможностей, столько шансов на успех!

Валерия уже не спрашивала, зачем он преследовал ее. Теперь все было и так ясно. Она — привлекательная женщина, только чересчур ушедшая в семью, начисто забывшая о своей молодости и женственности.

Оказавшись перед играющей огнями «Мандарин-Плазой», машина неожиданно нырнула в подворотню. Слава полез в бардачок, случайно задев ее колени (сердце дрогнуло, а в том месте, будто подогревая обтягивающую колготочную лайкру, теплился отпечаток его прикосновения), достал брелок, открыл шлагбаум.

В какой-то момент Валерия спохватилась, сообразив, что они идут не в кафе, а, кажется, к нему. Потом новое, выпущенное на волю чувство любви к себе, признательности к своему телу, своей душе взяло верх, она одернула кофту и пошла следом за Славой по тихой темной лестнице. Где-то на пару этажей выше гудела и вспыхивала длинная газовая лампа. Дом был старинный. На лестничной площадке всего по две квартиры. И двери все дорогие, большущие, с рисунком под дерево. Слава жил на третьем этаже.