Это был сигнал. Павел никогда прямо не говорил о своих желаниях или предпочтениях. Если происходило не так, как хотелось ему, он надувался и не разговаривал, но узнать, что именно он хочет, порой было очень трудно. Вообще понять, что он хочет, считалось большой удачей.

— Хорошо, я поищу такие ясли или, может, какую-то надомную работу.

Вопрос о трудоустройстве Павла оставался табу, в свое время под угрозой почти такого же ухода Павел объяснил, что 500 гривен ему вполне хватает и что гробить жизнь, преподавая историю уродам и ублюдкам, он не собирается, особенно если принять во внимание, что он сейчас работает над книгой, и если ее что-то не устраивает, то он ее не держит, более того, они с ребенком мешают ему, и чем скорее они уйдут, тем лучше. С того разговора Люба старалась всеми способами доказать Павлу, насколько она хорошая жена и что они с Алинкой совсем ему не мешают.

Сейчас нужно было что-то делать. Хотя бы заплатить гривен триста, чтобы включили свет, больше все равно не получится, и потом как-то жить без денег… без молока, без мыла. Можно, хотя и трудно. Павел когда-то говорил, что в селах в 30-е годы ели картофельные очистки, пояса кожаные варили, корешки выкапывали — и ничего, выжили, а сейчас жрут от безделья, от жадности. Нужно проще быть в рационе, и тогда душа очищается, совсем другие мысли появляются в голове.

Проще всего все-таки поехать к родителям за деньгами. Они-то дадут, помогут, конечно, но вполне вероятно, что придется в итоге пожить у них, их с дочкой просто не отпустят. Отец, Алинкин дед, мужик вспыльчивый, зато за ним как за каменной стеной. Совсем не как Павел — грубее, примитивнее… в детстве папаша ее не жалел, мог и ремнем побить, но Люба все равно его любила — такого большого, надежного.

От выбора Любы родители были не в восторге, и она, надо признать, частенько обманывала их, награждая Павла качествами, каких и близко не было. В частности, он никогда не дарил ей подарков, да и для Любы вся эта безделушечная мишура не играла никакой роли в симфонии ее вселенской и вечной любви, но для родителей, наивных и простых сельских жителей, это было важно. Потому Люба, отправляясь к ним, иногда одалживала у подруг какие-нибудь штучки и тихонько хвасталась маме. Где-то в глубине души мама, наверное, чувствовала подвох и радовалась гораздо скупее, чем если бы Павлик и впрямь приобретал электрические нагреватели для бутылочек, тоненькие серебрянные браслетики и цифровой плеер размером с зажигалку. Любе меньше всего хотелось сейчас открывать карты и выставлять Павла в дурном свете, а просить денег просто так, на какое-то якобы дело, было нереально. Мелькали какие-то шальные мысли, в частности о болезни дочери… но тут становилось так мерзко, что Люба переключалась на детей подруги, может, кому-то из них вдруг нужна срочная операция…

Так ничего и не придумав, она пошла делать чай. Деньги нужно было одолжить немедленно, чтобы включили свет. После короткой, но спокойной беседы с Павлом стало ясно, что так как виновата в отключении она, то и деньги должна искать сама. Тут Люба была полностью согласна и, глубоко чувствуя вину, была при этом несказанно счастлива, что Павел все-таки остался. С подругами — мамами с площадки — отношения у нее были прекрасные, но она немного стыдилась своего бедственного положения. И того, что слишком часто приходится брать в долг, потом мучительно долго выкашливая его по крупицам. Но все-таки отключенный свет — это серьезный аргумент…

Начать новую жизнь, взять себя в руки и крутануть штурвал семейного корабля Люба собиралась давно. Она жила предчувствием грандиозных перемен. Она уже дышала этой новой жизнью — где все в ее руках, все зависит от нее одной, и ничего путного не случилось до сих пор только потому, что она сама не сделала ни одного шага к этой правильной и светлой жизни.

Самая правильная жизнь была у Тани и Васи, которые жили чрез двор в белой «кооперативной» шестнадцатиэтажке. У них было все как надо — Таня с мальчиком, на три месяца старше Алинки, ездила в бассейн, в Бровары, и уже вышла на работу. Папа, Вася, был таким заботливым и классным, что Люба смотрела на них, как на сказочных героев. Они с Таней особо не дружили, да и денег у нее Люба уж точно никогда не стала бы одалживать… просто думать об этой семье, об их уравновешенном, продуманном, спокойном благополучии было одно удовольствие. Они были как образец идеального семейного механизма, того, к чему нужно стремиться. Казалось, стоит лишь подогнать потихоньку свою жизнь под этот образец — и все станет хорошо, светло и празднично. Хотя, стоит признать, Вася и Павел все-таки очень разные… Как-то раз Люба по дурости обмолвилась, что муж называет ее тупой лошадью, и Таня глянула на нее с таким непонимающим холодком, сказав: «Да если бы мой мужчина только посмел мне так сказать, он бы меня больше не увидел!» Но Люба этого не понимала никогда.

Когда Алинка уснула и стало вечереть, захотелось по привычке включить телевизор на ежедневное ток-шоу, несколько раз впустую щелкали выключателем, и пришлось идти по знакомым. Деньги нашлись легко и неожиданно — у соседки по коридору тети Наташи. Она называла Любу «дытына» и будто все время жалела, подбрасывая то банки с консервами, то нехитрую домашнюю выпечку. Денег было 280 гривен. Договорились, что отдаст через три недели. Всю ночь они лежали в деревянной корзиночке на холодильнике в прихожей, и Любе плохо спалось, а на душе было трепетно и радостно, как бывает перед дальней поездкой. Мысли летали вокруг, словно стая чаек на берегу моря, когда кормишь их хлебом, — такая вот карусель на фоне закатного неба в пурпурных и желтых облаках. Крутились разные цифры, и Люба, дыша счастьем, пыталась схватить их, остановить в струящемся потоке наиболее счастливые, чтобы завтра заполнить лотерейный билет. Сквозь тюль проступали редкие зажженные окна соседней шестнадцатиэтажки. Там, наверное, спали тихим мирным сном или занимались любовью Вася и Таня, вынашивая в мыслях и чувствах завтрашний день — благополучный и спокойный, полный рутинных приятностей. Она была готова, вот теперь — да, когда Павел рядом, когда все утихомирилось, она сможет сделать первый шаг навстречу новой жизни.

Утро, как водится после таких ночей, было болезненным и серым. Воспаленный оптимизм прошлой ночи вышел каким-то гнилостным, нездоровым потом. Творожок в холодильнике скис. Все тело ломило. Алинка капризничала, вставать к ней было больно. Павел спал. Поесть Люба не смогла. Плохо покормив ребенка, пошла на улицу. Знобило и пекло в глазах. От голода слегка кружилась голова. Идти платить за свет нужно было через два квартала. Она шла, стараясь как-то утихомирить мелко стучащее в горле сердце, и было так плохо…. так плохо на душе, что не передать… перед глазами стояла в каком-то болезненном ореоле, точно накаленный противень, машина этого дядьки, подвезшего ее в тот раз. Другое измерение… другие люди, другие женщины, которые сосуществуют с ней в параллельном измерении и которых возят в сберкассу и просто по делам… люди, которые… послушайте — вот Любина самая главная мечта: пойти в супермаркет, в «Фуршет», ближайший, два шага от дома, и там просто купить продуктов, всего на несколько дней… и не смотреть на цену! Всего-то — сыр, кило телятины, сливочного масла, какой-то колбаски, фруктов… пару пакетов сока… брать то, что нужно, обычные совершенно продукты, только не думать об их цене!