— Зачем вы мне это рассказываете?

— Но вы же его девушка.

— Вы же знаете, что нет.

— Знаю, — согласился он. Снова потер кончик носа (он у него уже был красный), потом вдруг улыбнулся растерянно. — Даже не знаю, как приступить!

— Приступите как-нибудь! — попросила Елена.

Алексей вздохнул и переместил руку на подбородок.

— Вы внесете инфекцию! — сказала она. — Нельзя постоянно тереть лицо, тем более на морозе.

— Так чешется! — пожаловался он. — Аллергия у меня… На лошадей.

От неожиданности она засмеялась.

— Где же здесь лошади, Алексей?

— Да везде!

— Понятно… Так что вы хотели мне сказать?

— Мы с Мишаней вчера разговаривали. Он мне сказал, что наткнулся на любопытное дело. Я спросил: какое? Он сказал: старое. Сказал еще, что посидел в архиве, выписал кое-что. Я удивился, где это он старое дело взял. А он говорит: не я взял, а девушка одна, из Москвы. Мол, там и не поверишь — такие странные совпадения, что нарочно не придумаешь… Вот я и хочу вас спросить: это он о вас говорил?

Елена посмотрела на его красный нос, перевела взгляд на забор соседнего дома, за которым, если верить этому смешному или играющему смешного милиционеру, скрывались невидимые, но многочисленные лошади, вспомнила свою сегодняшнюю надежду, что все как-нибудь рассосется само… И вздохнула.

То, что Нину сбила машина, могло быть совпадением. То, что Михайлова крадущийся за ним неизвестный в двенадцать ночи огрел по башке и лишь случайно не убил, уже требовало более пристрастного изучения. Может быть, впервые за эти два месяца Елена подумала, что игра, в которую она вступила — это все-таки не литературное расследование, а вполне серьезная история. Так что же следовало ответить этому молодому человеку со странно-уклончивым взглядом? Какой ответ был бы правильным?

— Он говорил именно обо мне, — голос у нее от холода охрип и фразу пришлось повторять дважды. — Он говорил обо мне.

— Тогда и это покушение может быть связано с вами! — почти радостно сказал Алексей. — Понимаете? Конечно, будут искать, думаю, Марадзе этого нервнобольного хорошенько потаскают. Надеюсь, даже поколотят его немного — ему это полезно в любом случае. Но он хоть и нервнобольной, но трусливый. Он жену бьет, это верно, но чтоб мужика! Милиционера! Нет, на это он не способен. Ему от этой истории одни убытки. Сейчас его магазин закроют… На него давно наш замнач глаз положил. Ну, не сам, а его шурин…

Ей опять показалось, что молодой милиционер только играет в искренность. Роль простачка и наивного мальчика плохо сидела на нем, была мала. «Но в то же время, он слишком молод, чтобы быть участником той старой истории, — подумала Елена. — Хотя…»

— В общем, когда мы поговорили, Мишаня показал мне папку: такую голубую, пластиковую, — сказал Алексей. — Он намекнул, что там лежат бумаги по этому делу: то, что самому ему показалось странным. Я у него спросил: почему ты не дашь ход делу? Он ответил, что пока нечему давать ход. Нет пока ни пострадавшего, ни виновного, ни мотива, ни состава преступления. Я засмеялся: как это может быть? Что это за дело такое? Он тоже засмеялся: впервые, мол, я начинаю дело, в котором надо искать не только виновного, но и пострадавшего! «Поэтому папка моя никому не интересна, только симпатичной девушке из Москвы!» — сказал он. Короче, сегодня утром, когда я приехал в составе следственной группы, то в Мишанином столе снова увидел эту папку… И совершил должностное преступление: спрятал ее за пазухой.

— Чтобы отдать мне? — спросила Елена, глядя, как он теребит теперь уже все лицо.

— Да… Я, правда, взглянул мельком: там одна запись из блокнота, один телефон и выписки из уголовного дела. Давно закрытого, как я понял… Наши не будут этим заниматься: мало ли у Мишани бумаг в столе лежит. Я думаю, вопрос с Марадзе уже решен. От него решили избавиться, и, если судья будет честным, то после всех этих нервотрепок Марадзе просто уедет. А если судья попадется нечестный или если Марадзе платить откажется… Тогда всякое может быть. А я хочу, чтобы нашли того, кто Мишаню по голове стукнул. Давайте так: я отдаю вам эту папку, вы ее изучаете и, если что-то в ней покажется вам странным, как показалось Мишане, вы свяжетесь со мной. Это мое условие! По рукам?

— По рукам, — сказала Елена.

Только после этого Алексей достал из-за пазухи сложенную вдвое голубую пластиковую папку и протянул ей.

Тут же, на этом дворе, Елена открыла ее. Действительно, в папке лежали три разных записи: маленький листочек с небрежным сокращением «Субот.», подчеркнутым много раз, тетрадный лист, на котором было написано «Андрей Семенов, следователь: Нина Покровская, 23–17 — 55», и несколько листов формата А4, соединенных скрепкой. Это были выписки из дела Штейнера.

«„Суббота“ пишется с двумя, „б“» — мысленно исправила Елена.

Увидев, что она смотрит на листочек, Алексей спросил:

— Суббота — это, наверное, когда вы должны были встретиться? Сегодня ведь как раз суббота. Может быть, кто-то не хотел, чтобы вы встретились?

— Может быть.

Она убрала папку в сумку, где уже лежал билет на самолет, на завтрашний рейс. Времени практически не оставалось. А ведь еще надо съездить в больницу к Михайлову, угодившему туда по ее вине. «Да почему меня-то не трогают?» — снова подумала она. Но если раньше этот вопрос забавлял ее, то теперь он звучал куда серьезнее.

— Запишите мой телефон. Вы обещали сообщить, если что найдете! — напомнил Алексей.

Обратно они пошли по разным дорогам: милиционер вернулся в опорный пункт, Елена решила пройти по улице. Увязая в грязи и чертыхаясь, она обогнула дом и вышла к парадному входу. На лестнице уже никого не было.

Наконец-то устройство поселка стало ей понятно. Разные картинки, увиденные в разные периоды времени, как бы сложились вместе, и теперь она чувствовала себя почти коренным жителем.

Конечно, главная улица в поселке была не единственной. Через каждые пять-шесть домов от нее отходили ответвления направо и налево. Это тоже были вполне цивильные улицы, по крайней мере, асфальтированные. Правда, асфальтированные очень давно… Все новые дома находились дальше всего от въезда в деревню, а значит, и от шоссе, ведущего в город.

На своем протяжении Корчаковка уходила от железной дороги — главная улица и рельсы были как бы лучами, разбегающимися от бетонного моста, по которому два месяца назад Елена перебиралась от насыпи к берегу и обратно.

Теперь она видела, что идиллическая картинка русской деревеньки, увиденная ею из поезда, не отвечала реальному положению вещей. Деревня была неприятной: шумной, неуютной. Разумеется, все портила железная дорога. В старой части Корчаковки она проходила буквально под окнами у людей, и деревня наглухо отгородилась от грохота поездов и чужих глаз. Она как бы забыла об этой своей стороне — не было ни одного окна, глядящего на реку, ни одной калитки, ведущей к берегу.