пор не смирился со всем этим, но год, проведенный в одиночестве, скрываясь от всего мира в дикой местности, был достаточным, чтобы я с этим примирился. Я не был тем человеком, в которого он пытался меня превратить. Я также не был тем, кем хотели видеть меня Ромеро. Но я приближался к тому месту, где я был готов начать раскрывать, кем я был, не считая всего этого.

Когда кофе приготовился, я налил себе кружку, затем надел рубашку и пальто, обул ботинки и вышел на крыльцо с гитарой в одной руке и кофе в другой.

Уинтер зашевелилась, когда я открыл дверь, с ее губ сорвалось тихое бормотание, которое было так близко к речи, что я замер. Но когда она перевернулась и из ее уст вырвался горловой стон, по моему позвоночнику пробежала дрожь, которая не имела ничего общего с холодом, а все было связано с ней. Мою плоть покалывало от желания быть ближе к ней, и когда она снова тихо застонала, я не мог удержаться от желания проглотить этот звук поцелуем и поднести еще больше их к ее губам.

Мой член затвердел в штанах при одной только мысли об этом, и я сглотнул, желая, чтобы она не разрывала поцелуй, чтобы она позволила мне поклоняться ей дольше. Я жаждал показать ей все способы, которыми человеческие прикосновения могут принести удовольствие ее плоти вместо боли, поцеловать каждый ее шрам и заставить ее плоть почувствовать вкус чего-то гораздо более сладкого, чем агония.

Я выдохнул и отвернулся от искусительницы на моем полу, выйдя на крыльцо и закрыв за собой дверь, чтобы сесть на сиденье качелей.

Я отложил гитару в сторону и посмотрел в темный лес, где снег продолжал падать с неба толстыми, ленивыми комьями, которые стекали вниз и покрывали все вокруг белым.

Где-то в деревьях ухала сова, а вдалеке я был почти уверен, что услышал волчий вой. Но я не очень-то боялся волков. Мне доводилось сражаться с более злобными и кровожадными ублюдками, чем любой волк, и я остался жив, чтобы рассказать об этом.

Я медленно пил свой кофе, наслаждаясь его теплом, пока он стекал по моему горлу и наполнял мой желудок, согревая меня изнутри, по мере того как он накапливался в моем нутре.

Я выдохнул воздух, который рассеялся передо мной как густой туман, и поднял гитару на колени. Я бы не назвал себя музыкантом, но элитная школа, которую Джузеппе организовал для меня, требовала музыкального таланта, и я достаточно практиковался, чтобы успешно пройти обучение. И то, что я так долго оставался здесь один, не раз вызывало во мне желание слушать музыку, хотя бы для того, чтобы услышать собственный голос. Чтобы напомнить себе, что я существую реально, осязаемо, а не просто являюсь призраком двух мужчин и не являюсь ни тем, ни другим.

Это было моим, моя музыка была тем, к чему не прикасался никто, кроме меня. То, что мне нравилось слушать, песни, которые мне нравилось играть и петь, были частью меня, которая не была запятнана. И мне нравилось сосредотачиваться на таких простых вещах, когда мне нужно было напоминание о том, что я больше, чем просто все то, чем мне суждено было стать. Я был самим собой. Конечно, Джузеппе, Ромеро и даже Слоан в какой-то мере сформировали меня. Но в глубине души я был хозяином своей судьбы. Девушка, на которой я обещал жениться, никогда не была предназначена для меня, и хотя мне потребовалось некоторое время, чтобы смириться с этим, я понял, что мне стало легче от этого факта. Я так долго знал, что мне суждено принадлежать ей, что даже не допускал мысли о том, что я могу принадлежать кому-то другому. Кому-то, кого выбрал я, кто подходит мне больше. Кто, возможно, даже любит меня. Хотя, конечно, прежде чем надеяться на это, мне нужно было выяснить, кто я.

Я подхватил свою гитару и переложил на коленях, медленно перебирая струны, чтобы сочинить песню. Сначала я просто позволял гитаре говорить, а потом обнаружил, что местами напеваю, и вскоре с моих губ сорвались слова песни. В моем голосе было много грубости, но я играл только для себя, поэтому не слишком заботился о расширении диапазона. Я пел из глубины своей души, освобождая разбитые частички себя, которые гноились там, и охотясь за потерянными фрагментами моего существа, которые я никогда не знал.

Я не был уверен, сколько времени прошло, пока мой голос переходил от песни к песне, мои пальцы становились все холоднее, пока я играл, но я не обращал внимания на укус мороза и продолжал. Когда дверь распахнулась и оттуда выскользнула Уинтер, я на мгновение приостановился и мягко улыбнулся ей, прежде чем продолжить.

Она обернула вокруг себя плед, как плащ, натянув его на голову так, что ее рыжие волосы были укрыты, словно капюшоном. Она направилась ко мне босиком, вдавливая босые ноги в пыль снега, задувавшего под крышу, покрывавшую крыльцо, и оставляя следы, пока она приближалась ко мне.

Я не мог не наблюдать за ней, когда она переместилась и села рядом со мной, свернувшись калачиком на качающейся скамейке и натянув плед на плечи, слушая, как я играю.

До нее у меня никогда не было зрителей, но что-то в мягкой улыбке на губах Уинтер побуждало меня продолжать играть для нее на гитаре, пока мой голос звучал поверх нот песни, которую я играл.

— Внизу у реки я встретил девушку, чья душа была окутана лунным светом, и чьего имени я не знал. Она сказала мне, что однажды я найду свой путь и, возможно, встречу ее, когда луна снова будет высоко…

Уинтер придвинулась ближе ко мне, ее маленькая фигурка прислонилась к моей, она положила голову мне на плечо, а я продолжал играть.

Когда песня закончилась, я положил гитару и откинулся на спинку сиденья, положив руку на спинку стула и стараясь не ухмыляться как идиот, когда она прижалась к моему изгибу тела.

— Знаешь, — медленно начал я, и из-за абсолютной тишины снежной ночи мой голос звучал громко, хотя это было не более чем бормотание. — Ничего страшного, если его убийство заставило тебя почувствовать что-то, кроме облегчения. Это нормально, если ты сходишь с ума или…

Уинтер приложила ладонь к моей груди и отодвинулась назад, чтобы посмотреть на меня, плед соскользнул с ее головы, а рыжие волосы рассыпались по плечам. Черт, она действительно была тем, на что стоит смотреть.

Она