И пояснила, снова понизив голос:

– Мы при мальцах о нем особо не говорим.

Внутри прокатилась волна. Всполох благодарности. Шейла вычислила его краткий ужас. Хотелось схватить ее за руку. Он ошибся, какое счастье. Какое счастье, что это подтвердилось. Но что тут скажешь? Он предположил худшее. Ирландия. Всегда худшее.

Он опять покосился на окно.

– Джеральд, ничего, если мы задернем шторы?

Хотелось откинуться на спинку стула, расслабиться. Среди чайных чашек и прочей посуды. Цинизм отложим до завтра; на цинизм всегда хватит времени.

Он поднес чашку к губам. Чай уже подернулся тоненькой пленкой холода. Сенатор глянул на часы над камином. Почти половина одиннадцатого. Шейла снова поставила чайник. Сенатор вытянул ноги. Слышал, как дети ползают по ковру, перешептываются. Кажется, происходит что-то смешное. Со знаменитым гостем. Американский акцент? Манера? Или, может, как он окунает печенье в чай? Дети захихикали, лицо Шейлы посуровело. Она ожгла детей взглядом. Те притихли. Ее глаза тоже как будто задернуло занавесочкой.

Она отрезала еще кекса. Джеральд включил в розетку электрокамин. У него была в запасе очередная история. Сенатор снова посмотрел на часы. В одиннадцать встал и собрался прощаться. Дети опять захихикали.

Хотел было пожать Шейле руку, но она притянула его к себе, словно давнего друга. Он решил, что сейчас она поцелует его в щеку.

– Заштопать вам? – шепнула она ему на ухо.

– Простите?

Снова шепот:

– Вы не будете в Стормонте туфли снимать?

Он опустил взгляд и увидел, что в правом носке дырка на пятке. А Шейла уже смеялась, склонив голову, глядя снизу вверх.

– Это всего минуточка, – сказала она.

Ночью по телефонному проводу к нему долетел только хохот жены, а спустя три дня, срочной посылкой, которую вскрывала и досматривала служба безопасности, – пять пар однотонных серых носков; ни одной на субботу и воскресенье, поскольку Хэзер хотела, чтоб он вернулся домой.

На пятую ночь он меняет гостиницу. Ходят слухи, угрозы взрыва. Очередной прозрачный намек на покушение. Поутру он пакует пижаму, зубную щетку, одежду, и вечером телохранители перевозят его в «Хилтон» над рекой. Оттуда он переедет в свой любимый «Каллоден».

Неважно. Он теперь не вылезает из офисов в Стормонте. Из этих сумеречных коридоров.

Говорит по телефону с Блэром и Ахерном. И с президентом Клинтоном. Прибывает письмо с пожеланием успехов от Нельсона Манделы. Рукописное послание от Вацлава Гавела. Поздно вечером сенатор расхаживает по коридорам с Холкери. Из-под дверей сочится свет. Шепоты в тенях. Оба поджидают новых черновых версий фраз, абзацев, целых документов. На ум приходит лосось – как он рвется против течения. Кеннебек. Его причуды. Стремительный завив быстрины у лесопилки. Пятна света в водоворотах, стоячие волны.

В воскресенье вечером, когда из Лондона приходит диппочта – с опозданием на два дня, – сердце у него уходит в пятки. Второй блок. От Ахерна и Блэра. Уже читая, он понимает, что это не пройдет. Он собирает на совещание де Шастелена и Холкери с сотрудниками. Погоду подмораживает. Было такое стихотворение Фроста, в школе еще. Чей это лес – я угадал тотчас. Сейчас он слышит это вновь – далеко, ломано. И до ночлега путь далек[39]. Временами охота вбить в мирный процесс абсолютную простоту. Либо так, либо никак.

Он прочел целые тома о философии ненасилия. О том, как мирное бытование надлежит понимать во всех его этических измерениях. Приемлемое сосуществование всего существующего. Исключение умеренных позиций. Преодоление индивидуальности. Тщета культурного превосходства. Трения между совестью индивида и коллективной ответственностью. Потребность снова и снова проговаривать уже сказанное.

Позже, на пресс-конференции, он успокоительно воздевает руки. Это он репетировал. Целое искусство: ладони развести пошире, чтобы не обрамляли лицо, умиротворяюще растопырить пальцы. Умение отбить вопрос, не отмахиваясь. Перед каждым ответом он держит долгую паузу. Говорит ровно, безмятежно. Взглядом скользит по залу. Медленно. Рассудительно. Не позволяет себе поправлять очки на носу – жест выдает фальшь. Он уже понимает, что вину свалят на него. Его опоздание, его упущение, его небрежность. Неважно. Надо продолжать.

Он благодарит премьер-министров и правительственных чиновников. Они заслужили немало похвал. Невероятные усилия. Энергия. Сосредоточенность. Пыл. Достоинство. Мы призываем всех не отступать. Здравый смысл диктует. Дискуссии продолжаются. Не могли бы вы перефразировать свой вопрос? Это утверждение, сэр, неверно.

Хлопают фотовспышки. Звонит мобильный телефон. По залу пробегает нервный смешок. Сенатор отвечает обтекаемо. На цыпочках танцует вокруг правды. Старается, чтобы вежливость не опрокинулась в гнев. Его задача – затоптать смятение. Возвратиться к моменту простоты. Снова повторить, зачем они здесь собрались. Народ Северной Ирландии уже долго ждал.

Подписи, вот что им нужно. После этого – переговоры о мире. Он понимает: грядут еще годы пререканий. Это вам не волшебной палочкой взмахнуть. Он хочет одного: чтобы металлические кончики перьев ткнулись в страницу. Но если по правде, сейчас он больше всего хотел бы выйти с этой пресс-конференции на солнце, где перемешаны утро и вечер, восход и закат, восток и запад. В такие минуты он понимает, что ему пристали кроссворды, пижамы, шлепанцы. Если по правде, он хочет лишь сесть на самолет до Нью-Йорка, войти в вестибюль на 67-й улице, шагнуть в свой второй шанс, в молчание, подобающее отцовству.

Он пишет Хэзер электронное письмо – мол, скоро вернется домой. Самое позднее – к пасхальной субботе. Изъясняется деликатно, на случай, если письмо перехватят. Никаких загогулин. Никаких признаний в любви. Нажимает «отправить», затем уходит среди ночи гулять в Парке леди Диксон, среди роз, ногой гонит камешек, а телохранители топают позади, след в след.

Эту фотографию спустя несколько дней и напечатают в газетах. В пасхальном выпуске. Сенатор ногой наподдает камешек. Во мраке. Вдали от световой пещеры. Прямо в Страстную пятницу.

В Северной Ирландии ничто – даже самоочевидное – не остается без внимания.

Говоря мифически, он как будто пришел в пустой элеватор. Вначале стоял внизу, в гулкой темноте. На самом верху – несколько человек. Заслоняя глаза, они посмотрели вниз и стали ронять зернышки – слова. Поначалу мелким дождиком. Полным тщеславия, истории, злобы. Громкий стук в пустоте. Он стоял и слушал, как вокруг металлически грохочет, а затем пошла лавина, и зерно зазвучало иначе, и пришлось тянуться вверх, отбиваться от зерен, чтоб оставалось чем дышать. В воздухе сплошь пыль и мякина. Их собственных полей. Они засыпали его отвеянной злостью, а он в молчании лишь отбивался, отплевывался, отпихивал слова. Не желал тонуть. И никто, даже он сам, не замечал, что уровень зерна поднимается, наполняется элеватор, но он поднимался вместе с зерном, и звук снова переменился, слово за словом падали вокруг, утрамбовывались под ногами. Ныне – на вершине – он выкопался, отряхнулся и стоит на равных с теми, кто прежде заваливал его словами, а теперь потрясенно взирает на простершийся внизу язык. Все переглядываются. С вершины элеватора – три пути. Упасть в зерно и утонуть, спрыгнуть наружу, и гори он огнем, этот элеватор, или научиться медленно-медленно сеять зерно.