Он приучился держать коня на фланге, в безопасности; затем, ближе к финалу игры, конь выйдет – и ему откроется целое поле с восемью внезапными клетками.

Три дня он и его сотрудники прожили в «Европе». В центре Белфаста. «Осколочный отель», называли его. «Дробленый дворец». За последние годы «Европу» взрывали двадцать семь раз. Самая взрывоопасная европейская гостиница. Отчего-то ее прочно облюбовали журналисты – с большинством сенатор на «ты». В любое время дня и ночи ошиваются в баре с фортепиано. Он их часто видит: сидят, репетируют позу, непринужденное пренебрежение, непостижимость. Тут перед ними ставят первый стакан. Они садятся в дальний угол, словно выпивку им навязали. И она обязывает. А потом вдруг первый стакан опустел, они выхлестали еще пол дюжины и прямой дорогой чапают к забвению. Историй из Сараево, несомненно. Сребреница. Косово. Как будто Северная Ирландия – слегка меланхолическое разжалование. Для многих из них сама идея мирного процесса – сентиментальность. Загадочные тайники их душ жаждут эпического провала. Почти еженощно они рыщут по городу – разыскивают горящие бочки или девчонок с перебитыми коленями. А то охотятся на слив, на ошметки скандала, какое-нибудь сексуальное сектантство. Когда он входит в вестибюль, клянчат цитату. Он все понимает – понимает низменную страсть в сердце каждого сюжета. Запустить в мир свою версию событий. Старательнее всего он избегает таблоиды: «Сан», «Миррор», «Новости мира». Проверяет, с кем предстоит ехать в лифте, – мало ли, вдруг скрытая камера?

Им он видится человеком иного столетия – вежлив, сдержан, беспристрастен, древний американец; но также все это личина, и они чуют, что он вылеплен для развязки нынешнего века, выжидает, подстерегает момент. Его так толком и не разгадал никто. Им движет страх пред злом? Его подстегивает грядущее добро? Или он где-то посередине, в царстве сложности? Тайна. Безмолвие. Сон.

Номер наверху тесен и темен. Кровать узка. Покрывало истерто до блеска. Но на тумбочке хотя бы ваза с фруктами, а на комоде цветы. Пасхальные лилии: тонкий намек.

Багаж на полу. Пиджак. Рубашка. Ремень. Брюки. Хэзер нет – привести его в порядок некому. Он ложится, измученный, внутри еще вибрирует дневная работа. Неловко перед двумя телохранителями за дверью. Хорошо бы пригласить их в номер – пусть закинут ноги на стол, нальют себе содовой из мини-бара. Славные люди, все до единого, но что за работа – всю ночь торчать у двери, за которой лишь молчание человека, научившегося спать где и когда угодно.

Гостиничные номера обостряют его одиночество. Отзвук тех, кто побывал здесь до него.

Как-то раз одна его помощница уронила контактную линзу под окном в нижней столовой. Опустилась на колени, поискала под плинтусом. Комья пыли, беглые нитки ковра. Контактная линза зацепилась за обрывок обоев. Но, нащупывая линзу, помощница заметила, что здесь обои новее, чем вокруг. Четкий квадрат, только плохо наклеили. Краешек отстал. А под ним она разглядела ожог – чернота поблекла до красноты. Бутылка с зажигательной смесью, скорее всего, брошенная много лет назад. Старые иероглифы насилия.

Он слыхал, женщины Белфаста раньше держали у дверей мокрые одеяла – просто на всякий пожарный.

Сейчас он отгибает гостиничную простыню, готовится лечь. Вместе с ним с места на место переезжает мобильный гардероб, где затаилась призрачная одежда. Он отыскивает пижаму, кряхтя в нее забирается. После этого уснуть легко, пусть всего на несколько часов.

Хьюм. Тримбл. Адамс. Моулэм. Мэллон. Макмайкл. Куни. Хилл. Донохью. Макуильямс. Сагар[38]. Один за другим они заходят к нему в кабинет. Встревоженные мужчины и женщины. Всем есть что терять. В этом, обнаружил он, отчасти и кроется исток их великодушия. Умение смириться с неудачей. Цена того, что, быть может, придется оставить позади.

Теперь они при нем не ершатся. Знают его методы. Ему больше не нравится сидеть за столом. Эту территорию он уже освоил. Теперь он выходит из-за стола и садится у окна, за столик с четырьмя деревянными стульями.

К каждому визитеру поставляются новая тарелка печенья и горячий чайник. Чай он наливает сам. Мелкий жест, один из многих. Он не знает, трюк это или нет, но любит ритуал. Подносы громоздятся на письменном столе. Тоже часть распорядка. Он не хочет, чтобы ему и посетителям мешали. То ли показуха, то ли благопристойность, не поймешь.

Он несет подносы вниз, в столовую, где дамы в сеточках на волосах спешат навстречу, всплескивая руками и извиняясь.

– Вы чегой-то, сенатор?

– Да бросьте вы эти подносы.

– Ай, не делайте так. Ну что это, ну?

– Если б не были женаты, я б вас расцеловала.

– Не хотите ко мне в гости? У меня на кухне приберетесь, а, сенатор? Вот это, я вам скажу, настоящий будет мирный процесс.

Если в столовой пусто, он садится в уголке и за ними наблюдает. Ему нравится их певучесть, их хлопотливость. Похожи на дам в Мэне. Официанток в забегаловках. Женщин в постовых будках, что склоняются к тебе из загазованных окошек.

У одной чайной тетеньки, Клэр Кёртен, слева на лбу четкий шрам в форме конской подковы. Как-то днем Клэр перехватила взгляд сенатора и бодро поведала, что это от взрыва получилось: открытая эстрада, рядом стоял конный полк, рвануло, она шла на концерт по улице под деревьями, долбануло по голове, на лбу почти правильный отпечаток подковы, а лучше всего она помнит, как очнулась контуженная – и ее чуть кондрашка не хватила от зрелища конских копыт, что болтались на дереве.

Коридоры гудят. Невнятно скандирует толпа за воротами. В вышине нервно кружат вертолеты. Сенатор взбирается по черной лестнице к себе в кабинет, под полой пиджака припрятав пакет печенья «Маквитиз».

Прошлым летом Джеральд возил его на ферму на Плантейшн-роуд в Дерри. Сенатор ездил на конференцию в Колрейн, час был ранний, в Белфасте его не ждали раньше полуночи.

Сначала думал попросить Джеральда поехать к морю и дальше вдоль изрезанного побережья, но свернули на юг, в глухую сельскую паутину, где Джеральд вырос.