отец Кваме, завершив свое двадцатилетнее правление, готовился к смерти. Весь день и добрую часть вечера Кваме и его младший брат – он должен был сесть на трон – принимали подданных в доме аудиенций. Трапезы за длинным столом делили не меньше тридцати человек, говоривших только на родном языке. Стоило мне пожаловаться на непонимание, Кваме пожимал плечами и произносил свой вариант навязшей в зубах рекомендации: «Учи язык тви…»

К счастью, у него была сестра Квамина, говорившая по-английски вдова принца крови, скончавшегося вскоре после заключения брака. Она была бездетной бездельницей. Утром три служанки умывали, одевали и украшали ее драгоценностями. Затем ее относили на ложе, установленное во дворе, и там, пока четвертая служанка обмахивала ее веером, парикмахер создавал замысловатые прически из ее густых волос. Потом она допускала до своей руки в кольцах и браслетах десятки просителей, а чтобы заполнить свое время и утолить мою потребность в общении, рассказывала легенды о правящей династии.

Квеку Айдоо, «прославившийся» своей жестокостью и излишествами, не желал расставаться с властью. Напрасно жрецы молили его поступить правильно – цепляясь за трон, он решил бросить вызов предкам и в дополнение к двадцати имевшимся взял новую жену – одиннадцатилетнюю девственницу, что было преступлением. В первую брачную ночь – еще не успев (к счастью) «вкусить от прелестей» юной супруги – он умер в муках от какой-то неизвестной болезни. Врачи оказались бессильны.

Весь этот день я то и дело думала о детях и называла себя злющей мачехой.

Во время летних каникул меня посетили Эдди и Франсуаза Дидон, привлеченные репутацией Ганы как единственной африканской страны (по утверждениям специалистов!), преодолевающей отсталость. Приезжала и моя сестра Жиллетта, морально раздавленная новой семейной драмой. Жан принялся за старое: этот соблюдающий религиозные обряды католик, сын строгих родителей-католиков, влюбился в красавицу по имени Фату-Дивные-Глаза, женился на ней по мусульманскому обряду, ушел из семьи и поселился в роскошном доме в министерском городке. С моей сестрой он не развелся, потому что жалел сироту, оставшуюся без родины. Мои гостьи, столь не похожие друг на друга, были едины в острой антипатии к Кваме Айдоо.

– Не любишь моих детей, значит, не любишь и меня! – восклицала Эдди, ужасавшаяся его поведению с малышами.

Жиллетта выходила из прострации, костерила Айдоо и обзывала контрреволюционером, что было хуже любого самого отвратительного гвинейского ругательства.

Они призывали меня положить конец позорным отношениям.

– Ты пожалеешь, если не сделаешь этого! – предсказывала Франсуаза.

Я не находила в себе сил последовать их советам, потому что страстно любила Кваме. Иначе, чем Жака, не только физически. Я восхищалась его умом и высочайшим уровнем культуры. Он обожествлял Дж. Б. Данкуа, незадачливого соперника Кваме Нкрумы, и почитал его как мученика.

«Данкуа предложил переименовать нашу страну в Гану! – утверждал он. – Кваме Нкрума украл его идею».

Я взялась читать труд Данкуа «Аканское учение о добре» (1944), в котором, признаюсь, почти ничего не поняла.

Открыв для себя Эме Сезера и поэтов Негритюда, я стала уделять меньше внимания европейским авторам, чему в немалой степени способствовали годы жизни в Гвинее. «Наставления» Секу Туре и ДПГ сделали свое дело, несмотря на все попытки сопротивления пропаганде. Я верила в необходимость опасаться хитростей и ловушек капиталистического Запада. С Кваме Айдоо все получалось иначе. Ему казалась абсурдной и даже опасной идея Эдмонда Уилмота Блайдена «Африка для африканцев», которой я так восхищалась.

«Африка принадлежит всему миру, всем, кто ее понимает и хочет с ней общаться. Одним из ее несчастий, безусловно, является долгая изоляция, в которой она существовала».

Он искренне восхищался Дж. Ф. Кеннеди, чье убийство, если помните, я восприняла более чем равнодушно. Он знал наизусть и декламировал речи покойного президента США.

Много раз я слышала следующую тираду:

«Дорогие сограждане мира, не спрашивайте, что Америка сделает для вас, – спросите, что все мы вместе можем сделать для свободы человека».

Еще он восхищался Ганди, Неру и… генералом де Голлем. Он обожал музыку. Все виды музыки. Мы вставали, ели, ложились спать под симфонии, концерты, реквиемы, хайлайф, калипсо и сальсу. С тех самых пор музыка стала непременной составляющей моего существования.

Должна признать еще одну вещь: на меня производили впечатление его корни, и я пыталась расшифровать символику и сложное функционирование доколониальных обществ. Из трудов Роберта Сазерленда Рэттрея я узнала об ужасе человеческих жертвоприношений, которые когда-то практиковали ашанти[139]. После смерти каждого Ашантихене – абсолютного монарха королевства Ашанти, культурного региона Ашантиленд и народа ашанти, сотни мужчин и женщин умерщвляли или закапывали живыми в землю. Кваме отреагировал на вопрос: «Как же такое возможно?!» – со смутившей меня небрежной легкомысленностью: «Не уподобляйтесь англичанам, которые ни черта не понимают в подобных вещах. Те люди были рабами и желали одного – остаться со своим сувереном даже после смерти. Для них это честь и счастье».

Я захотела побольше узнать об опасных ашанти и пригласила Франсуазу Дидон отправиться со мной и детьми в Кумаси, столицу их погибшей империи. Для начала она заставила меня поклясться, что я поведу машину на приемлемой скорости: никто не хотел ездить со мной, а Жиллетта вообще утверждала, что я подсознательно стремлюсь к самоубийству.

Мы покинули Аккру и попали в лес, он был намного гуще того, который отделял Бенжервиль от Абиджана. Несколько часов нас окружал мягкий и одновременно да́вящий на психику полумрак. Между массивными стволами мелькали силуэты животных, привлеченных светом фар. Одни улюлюкали, другие лаяли или стрекотали. Невидимые птицы весело щебетали и чирикали. Подавленные могуществом природы, молчали даже дети. Король Ашанти Осей Туту Агьеман Премпе II тоже соперничал с Кваме Нкрумой в деле разрушения традиционной власти и авторитетов, но в конечном итоге его роль свелась к сугубо церемониальной. Я часто видела на экране телевизора этого высокого худого старика в традиционной одежде и его очень молодую супругу в нарядах от самых дорогих кутюрье планеты. Контраст завораживал. Агьеман Премпе II жил в центре Кумаси, в элегантном особняке с деревянными колоннами. Нам не повезло попасть туда из-за детей, пришлось бродить по залитым солнцем улицам городка, утоляя голод жареным цыпленком в харчевне. Ближе к четырем часам мы вернулись к императорскому дворцу, чтобы присутствовать на живописнейшем представлении. Задрапированный в тяжелую ткань кенте, в огромных символических сандалиях – ноги правителя ни в коем случае не должны касаться земли! – Агьеман Премпе II совершал ежедневную прогулку, сидя на диванчике, покрытом звериными шкурами, который служители несли на плечах. Впереди и позади него двигались придворные, согнувшись пополам в знак почтения. Их лица