чемоданы, но ни за что не пропустила бы это великое событие. Интерес к черной Америке возник у меня очень давно. В комнате моей матери висела фотография семьи, в которой восемь детей были врачами, адвокатами, военными в высоких званиях. Она неустанно ставила их нам в пример.

«В Америке негр может развернуться в полную силу!» – повторяла она.

Мой брат Гито незаметно подтрунивал над мамой за ее наивность и политическое невежество. Он расписывал мне ужасы сегрегации, линчевания, погромы, а в подтверждение давал слушать песню протеста Билли Холидей «Странный плод»[127] и переводил тексты своей замечательной коллекции блюзов. Я была маленькой, но уже тогда поняла, что Соединенные Штаты – сложная страна, о которой можно уверенно утверждать прямо противоположные вещи. Позже я вслед за поэтами Негритюда увлеклась афроамериканской литературой и прочла писателей, поэтов, драматургов «Гарлемского ренессанса»[128], в том числе Джина Тумера, Неллу Ларсен и Лэнгстона Хьюза.

Малкольм Икс был высоким шабеном[129]. Он четыре часа говорил о своей встрече с исламом в тюрьме, и аудитория благоговейно внимала ему в полной тишине. Некоторые – я в том числе – плакали, настолько сильными и волнующими были его слова.

На следующей неделе настал черед Че Гевары. Мой убогий испанский не позволил мне понять суть речи великого революционера, но он показался мне еще большим красавцем, чем на знаменитой фотографии в берете. Я аплодировала, не жалея сил.

Самым ярким стал визит Кваме Нкрумы и президента только что образовавшейся Республики Танзания Джулиуса Ньерере[130]. Незадолго до полуночи примчался их «Мерседес» в сопровождении многочисленной вооруженной охраны, хотя публику держали на расстоянии, за металлическими барьерами. Мне невольно припомнился обычный автомобиль другого диктатора, Секу Туре, ездивший по кварталу Бульбине. Кваме Нкрума и Джулиус Ньерере составляли пару на манер Дон Кихота и Санчо Пансы. Высокий экзальтированный Кваме в пламенеющем кенте приветствовал публику взмахами рук, Джулиус, застенчивый коротышка в темно-сером костюме, словно бы работал на контрасте. Оба президента под аплодисменты, крики «Ура!» и привычные вопли гриотов скрылись в здании, куда были допущены лишь привилегированные особы (к коим я, естественно, не относилась).

В Виннебе я сразу поняла, что попала в совершенно другую Африку, где мне не было места, в Африку власть имущих и тех, кто стремился вскарабкаться на вершину. Студенты не посещали мои занятия, считая французский язык ничтожным предметом, коллеги, спешившие к VIP-ученикам, едва здоровались. Какое-то внимание уделял мне только директор института. Звали его Кодво Аддисон[131], и он являлся одной из крупнейших политических фигур в стране, одним из трех людей, которых Кваме Нкрума выбрал себе на замену в правительстве, если подобная необходимость, не дай бог, возникнет. Он без лишних проволочек накинулся на меня, когда я явилась, чтобы представить мой си́ллабус[132], и мы занялись любовью на черном кожаном диване под обязательной фотографией Кваме Нкрумы. Аддисон был великолепным образчиком ганского мужчины – мускулистым, хорошо сложенным, дерзко-высокомерным. Случайная встреча превратилась в длительную связь, и очень скоро наши отношения пошли как по-писаному. Он проводил конец недели в Аккре со своей семьей, в понедельник утром возвращался в Виннебу и три раза в неделю приглашал меня к себе на обед. В богато обставленном бунгало нас обихаживала прислуга в белых ливреях. Только не думайте, что наши застолья оживлялись серьезными разговорами об африканском социализме, капитализме, отсталости и путях ее преодоления. Гости были слишком заняты, они шутили, обжирались и много пили. Никогда не видела, чтобы люди вливали в себя столько спиртного, годилось все – виски, джин, водка, пальмовое вино и даже саке! За столом Кодво Аддисона всегда сидели его большой друг профессор экономики нигериец Сэмюэль Икоку с любовницей, красивой журналисткой из Ганы. Сэмюэль единственный в Виннебе интересовался французским, который учил по методике Ассимиль[133]. Среди всеобщего шума и хохота он произносил простые фразы: «Вчера я был в Аккре», «Сегодня утром я купался в море».

Его окружали веселые, полные жизни преподаватели из разных стран, в том числе один английский историк, вечно полупьяный, гримасничающий, как фавн. Он был женат на ослепительной эфиопской красавице с убойным чувством юмора. Этот человек мечтал о крахе монархии в своей стране, что ужасно меня шокировало.

Иногда собутыльники заводили разговор о Кваме Нкруме, но всегда в каком-то легкомысленном тоне. Обсуждались его любовницы. Его остроты. Его проделки во время визитов в Лондон. Бесконечные покушения на его жизнь, которых он благополучно избегал благодаря своему везению.

После обильного обеда и возлияний гости, пошатываясь, расселись по роскошным машинам, и выспавшиеся водители повезли их по домам. Мы с Кодво поднялись в одну из спален второго этажа, он надел презерватив и взял меня, почти рыча от наслаждения, что всякий раз ужасно меня поражало, ведь я ничего подобного не испытывала. Потом Аддисон заснул мертвым сном, и ничто не могло его потревожить. Я оделась и ушла на первый этаж, где охранники салютовали мне по-военному. Потом один из них взял факел и в полной темноте проводил до моего бунгало. В окнах некоторых домов по соседству еще горел свет. Я села на галерее и задумалась. Неужели я покинула Гвинею и сорвала с места детей, чтобы вести такую жизнь? В материальном плане у меня было все. В холодильнике полно разной дичи, которую так вкусно готовит Адиза, свежей и копченой рыбы, но как быть с интеллектуальной стороной? У меня нет друзей, общаюсь я с одним-единственным коллегой, тоголезским беженцем господином Теода, таким нежным и застенчивым, что все недоумевают: как он мог возглавлять оппозиционную партию и выдержать пытки в тюрьме? Я спрашивала себя, уж не правы ли интеллектуалы Аккры, не стоит ли держаться как можно дальше от всего, что называется нкрумаизмом, то есть от панафриканской социалистической теории? Я чувствовала голод. Голодали сердце и тело. Кодво Аддисон ни в чем меня не удовлетворял. Осознание посредственности жизни подрывало мою отвагу, а она была ох как нужна! Я совершенствовала английский и продолжала приобщаться к культуре англофонной Африки, погрузилась в чтение пьес Воле Шойинка, насладилась очень разным по стилю творчеством писателей, обличающих колониализм: дебютом нигерийского писателя Чинуа Ачебе «И пришло разрушение…» (1958) и романом «Джагуа Нана» (1961) еще одного нигерийца Киприана Эквенси. Больше всего меня мучил простой, казалось бы, вопрос: нашла ли я то, что искала? Одно было ясно – я восприняла простую истину, о которой мало кто задумывался всерьез: Африка – это континент. Он состоит из множества стран, то есть разных цивилизаций и