Храм Спаса на Крови во время строительства и в наши дни. © Библиотека Конгресса; Майк Томшинский

Петербург, который задумывался как город управляемой модернизации, со временем стал порождать современных людей – образованных, светских русских, управлять которыми становилось все труднее, что и продемонстрировало Восстание декабристов. В результате Николай I приложил немало усилий, чтобы превратить Петербург в город принудительного застоя. Он рассчитывал довести динамично развивавшуюся столицу до социологической температуры абсолютного нуля – до состояния, когда прекращаются любые перемены. Николай принял на вооружение реакционную государственную идеологию официальной народности, высшей ценностью которой была вечная стабильность державы с опорой на три столпа: православие, самодержавие и народность. При Николае I те самые признаки отсталости, над которыми потешались европейские витии, – суеверие, авторитаризм, ксенофобия – стали для России предметом гордости.

Его великие предшественники – Петр и Екатерина – считали своей заслугой то, что столичная инфраструктура при них не отставала от городов Запада, а то и опережала их, но Николай скорее тормозил развитие Петербурга. В 1837 году царь с невероятной помпой открыл первую российскую железную дорогу, но она, будто в насмешку, лишь соединила Петербург и загородную императорскую резиденцию в Царском Селе. На пригородной станции были устроены танцзал и ресторан, что дало повод одному критику сострить, что «в других государствах железными дорогами связывают важные промышленные пункты, а у нас выстроили такую в трактир»1. Построенная по проекту английского архитектора станция в Царском Селе даже была названа в честь знаменитого лондонского сада развлечений Воксхолл. Русский вариант этого топонима – «вокзал» – вошел в язык как слово, означающее крупную железнодорожную станцию, и заодно как напоминание об откровенной вторичности отечественной модернизации. Короче, в николаевской России железная дорога из системообразующей технологии превратилась в царскую забаву. С ветерком катаясь в свою загородную резиденцию, император тем не менее постоянно отклонял предложения по созданию всероссийской железнодорожной сети, изолируя страну от транспортной революции, преображавшей тогдашнюю Европу. Петербуржцам эта одинокая железнодорожная ветка причиняла муки сродни танталовым: они видели плоды прогресса, но никак не могли ими воспользоваться.

Запрет на распространение железнодорожного транспорта был частью более широкой стратегии, целью которой было оградить Россию от современного индустриального мира. Тогдашний министр финансов не скрывал, в чем, на его взгляд, состоит недостаток железных дорог: расширяя кругозор населения за пределы деревни или округи, они способствуют переменам и угрожают существующему общественному укладу. Строительство железной дороги, считал министр, будет способствовать «частым и бессмысленным перемещениям, еще более бередя неспокойный дух нашего времени»2. Практичный Николай понимал, что социальные преобразования лишь расшатают его власть. Во Франции экономическое развитие привело к образованию среднего и рабочего классов, которые были одинаково враждебны по отношению к старому аристократическому правлению. Поскольку промышленная и политическая революции шли рука об руку, Николай твердо решил не допустить в России ни ту, ни другую.

Определяющим для Петербурга середины XIX века можно назвать противоречивое переживание больших возможностей и не меньшего разочарования. То был город, чье население было слишком рафинированным как для своих властителей, так и для собственного народа. Основной же сценой, где разыгрывались эти диссонансы, стал Невский проспект – одна из главных торговых улиц планеты. Задолго до появления парижских бульваров барона Жоржа-Эжена Османа Невский уже был средоточием всего города, да, пожалуй, и всего мира. Первоначально известный как Большая Перспектива, проспект стал Невским во времена Анны Иоанновны – в честь князя, боровшегося с западными захватчиками. Переименование было, мягко говоря, неуместным, ведь именно на этой улице перед многими поколениями русских людей открывалась самая большая перспектива увидеть заграничный, и прежде всего западный, мир.

Для Николая и петербургской аристократии Невский проспект исполнял куда менее сложную функцию: в здешних магазинах они привыкли приобретать предметы роскоши европейского производства, не перенимая опыта индустриальной экономики, которая позволяла все это изготавливать, но угрожала существующему укладу. Так они могли придерживаться утонченных привычек дореволюционных французских аристократов, зимой посещая роскошные придворные балы, а лето проводя в богатых имениях, – и при этом не отказывать себе в плодах промышленной революции. На Невском продавались товары со всего мира – от механических часов до экипажей последней модели. На отпечатанной в 1830-х годах литографии с полной панорамой проспекта видно, что более половины вывесок на Невском были либо двуязычными, либо только иностранными; это была улица французских книжных (librairies) и цирюлен (coiffeurs)3. В плохую погоду – а хорошая петербуржцев не балует – покупатели укрывались в Гостином Дворе. В этом построенном по проекту Растрелли огромном, в целый квартал, неоклассицистском здании, главным фасадом выходящем на Невский проспект, разместился один из первых в мире торговых пассажей – предшественников современных мегамоллов. Но если совершать покупки на Невском могли только люди высокого происхождения и достатка – праздношатающихся крестьян не жаловали в крытых, хорошо протопленных залах Гостиного Двора, – то сам проспект был открыт для всех. На Невском можно было наблюдать всю общественную панораму Петербурга XIX столетия.

Даже в отсутствие промышленных рабочих и промышленников это было поразительно пестрое собрание. К 1840-м годам население Петербурга вдвое превысило московское4. Несмотря на николаевскую ксенофобию, город по-прежнему был на одну десятую иностранным5. На вершине социальной пирамиды вольготно расположились 50 тысяч аристократов6, чьи роскошества обеспечивались доходами их провинциальных поместий. Крепостные, составлявшие более 40 % населения города7, по 16 часов в день трудились на масштабных строительных проектах, которые, подобно монферрановскому Исаакиевскому собору, затягивались на десятилетия. На площадях столицы ежедневно маршировали полки – многие рекруты из провинции прежде ни разу не видели мостовых. Однако в первую очередь Петербург середины XIX века был городом бюрократов. Каждый день с восхода до заката тысячи государственных чиновников строчили тут свои циркуляры. Между 1800 и 1850 годами численность имперской бюрократии увеличилась в пять раз8. В 1849-м одно только Министерство внутренних дел произвело на свет 31 миллион официальных документов9.

Штат ведомств пополнялся молодыми амбициозными провинциалами – при этом исключительно мужчинами (из десяти жителей Петербурга семь были мужского пола10). Многие из них были сыновьями докторов и учителей провинциальных больниц и школ, которые открыла желавшая просветить свою погрязшую в варварстве империю Екатерина II. Для молодых карьеристов притягательность столицы была столь велика, что об этом почти иррациональном магнетизме Салтыков-Щедрин писал так: «Мы, провинциалы, устремляемся в Петербург как-то инстинктивно… Как будто Петербург сам собою, одним своим именем, своими улицами, туманом и слякотью должен что-то разрешить, на что-то пролить свет»11.