— Прощальный дар, — равнодушно произнесла она, наклонилась, открывая чемодан, и извлекла из него тонкую зеленую папку, на обложке которой было вытиснено Ведомство шерифа округа Картер. Положив папку на стол, накрыла ее ладонью и, перед тем как подвинуть ко мне, сказала: — Тебе это будет интересно.

— Что это? — поинтересовался я.

— Фотографии трех убитых женщин. У них, кстати, есть что-то общее.

— Деверо дала тебе эту папку?

— Не совсем так. Она просто оставила ее без внимания.

— Ты украла ее?

— Одолжила. Ты сможешь вернуть ее, когда закончишь дело. Я не сомневаюсь, ты найдешь способ, как это сделать.

Подвинув папку ко мне, Нигли встала и пошла к выходу. И снова ни рукопожатия, ни поцелуя, ни единого касания. Я наблюдал, как она проходит через дверь; наблюдал, как она, выйдя на Мейн-стрит, поворачивает направо; наблюдал за нею, пока она не скрылась из глаз.

Официантка услышала, как захлопнулась дверь за Нигли. Возможно, на кухне был установлен сигнальный звонок. Она вышла узнать, не прибыл ли новый посетитель, но не увидела в зале никого, кроме меня. Удовлетворившись тем, что еще раз наполнила мою кофейную чашку, она вернулась на кухню. Я придвинул к себе зеленую папку и раскрыл ее.

Три женщины. Три жертвы. Три фотографии, все сделанные в последние недели или месяцы их жизни. Трудно придумать что-то более печальное. Копы просят самые последние снимки, и родственники, потерявшие от горя рассудок, спешат предложить все, что у них есть. Обычно они предлагают фотографии, на которых жертвы радостно улыбаются, или студийные портреты, или фотоснимки, сделанные на отдыхе. Родственники хотят, чтобы долгие ужасные воспоминания начинались с картин, полных жизни и энергии.

Фотография Дженис Мэй Чапман излучала и то, и другое. Это было цветное фото по пояс, снятое, похоже, на вечеринке. Она была изображена вполоборота к камере, глаза смотрели прямо в объектив, улыбка, видимо, появилась буквально перед самым моментом съемки. Момент спуска затвора был выбран удачно. Фотограф не сумел сфотографировать ее внезапно, но, похоже, он не особенно старался заставить ее принять нужную позу.

Пеллегрино был не прав. Он говорил, что она по-настоящему симпатичная, но это все равно как если бы он утверждал, что Америка довольно большая. Сказать, что она по-настоящему симпатичная, означало серьезно недооценить ее. В жизни Чапман была абсолютно неотразимой. Трудно было представить себе более обворожительную женщину. Волосы, глаза, лицо, улыбка, плечи, фигура — у Дженис Мэй Чапман все, абсолютно все выглядело более чем великолепно.

Я переложил ее фото в конец папки и посмотрел на вторую женщину. Она погибла в ноябре 1996 года. Четыре месяца назад. Об этом сообщила небольшая этикетка, приклеенная к уголку фотографии. Фото представляло собой один из тех «потоковых» полуформальных цветных портретов, снятых выездной бригадой фотографов, к примеру, в колледже в начале учебного года, или перегруженным работой фотографом на круизном судне. Не совсем чистый парусиновый фон, стул, пара вспышек с зонтичными отражателями, и… три, два, один, паф, готово, спасибо. Женщина на фото была чернокожая, в возрасте примерно двадцати пяти лет, и такая же неотразимая, как Дженис Мэй Чапман. Может быть, даже еще более неотразимая. У нее была гладкая кожа и добрая улыбка, от которой военные теряли головы. Из-за ее глаз могла разразиться война. Черные, влажные, сияющие. Она не смотрела в камеру. Она смотрела сквозь нее. Прямо на меня. Так, как будто сидела за столом напротив.

Третья женщина была убита в июне 1996 года. Девять месяцев назад. Тоже чернокожая. Тоже молодая. Такая же неотразимая. Поистине неотразимая. Ее сфотографировали на открытом воздухе, во дворе, в тени послеполуденного солнца, лучи которого, отражаясь от обитой белыми досками стены, заливали ее своим светом. У нее была короткая, чрезвычайно шедшая ей прическа; она была в белой блузке с тремя незастегнутыми верхними пуговицами. Влажные глаза, стеснительная улыбка. Изумительные скулы. Я в изумлении смотрел на портрет. Если какой-нибудь кабинетный исследователь ввел бы в свой компьютер все до мелочей, что нам известно о красоте, от Клеопатры до нынешнего дня, процессор гудел бы не меньше часа и в конце концов выдал бы на печать именно этот образ.

Отставив в сторону чашку, я разложил фотографии в ряд на столе. У них, кстати, есть что-то общее, сказала Нигли. Они были примерно одного возраста, с разбросом не более чем в два-три года. Но Чапман была белой, а две остальные девушки чернокожими. В экономическом смысле жизнь Дженис была более благополучной, если судить по ее одежде и ювелирным украшениям; а чернокожие девушки — первая неявно, а вторая наверняка, — выглядели близкими к маргиналам в их сельском варианте, если судить по одежде и отсутствию ювелирных украшений на шее и в ушах.

Трое людей, живших близко в географическом смысле, но разделенных широкими социальными промежутками. Они могли никогда не встречаться и не говорить друг с другом. Они могли даже и не заметить друг друга. Между ними не было ничего общего.

Кроме того, что все трое были удивительно красивыми.

Собрав фотографии в папку, я засунул ее под рубашку сзади и прижал к спине поясным ремнем. Заплатив по счету и оставив на чай, вышел на улицу с намерением отправиться в ведомство шерифа. По-моему, наступил подходящий момент для рекогносцировки. Момент для начала активных действий и выяснения обстановки на месте. Образно говоря, перед тем как войти в воду, я решил попробовать ее большим пальцем ноги. Никакой демократии, ведь я шел в госучреждение. И у меня была уважительная причина, чтобы прийти туда. Я хотел вернуть потерянную вещь. Если Деверо нет в ведомстве, передам папку дежурному, а если она там, то по обстоятельствам решу, что делать.

Она оказалась на месте.

У тротуара стоял старый «Шевроле», аккуратно припаркованный напротив входной двери. По всей вероятности, это было одной из привилегий руководства. Офисный этикет везде одинаковый. Обойдя машину, я потянул на себя тяжелую стеклянную дверь и оказался в неуютном и обшарпанном вестибюле. Пол, выложенный пластиковой плиткой, стены с облупившейся краской; прямо напротив входной двери стол дежурного, за которым сидел старик. Лицо его казалось туго обтянутым кожей, на голове не хватало волос, а во рту — зубов. Он был в жилете, но без пиджака — так одевались газетчики прежних времен. Увидев меня, он тут же поднял телефонную трубку, нажал клавишу и сказал:

— Он здесь.

Выслушав то, что ему ответили, старик жестом регулировщика поднял телефонную трубку вверх, растянув на всю длину шнур, и объявил:

— В конце коридора направо. Она ждет вас.

Идя по коридору, я украдкой заглянул в полуоткрытую дверь, за которой перед телефонным коммутатором сидела дородная женщина; следующая дверь вела в кабинет Деверо. Я приличия ради один раз постучал по ней и вошел.

Кабинет шерифа представлял собой обычного вида квадратную комнату без лишних углов. Она была не в лучшем состоянии, чем вестибюль: те же плитки на полу, та же выцветшая и потрескавшаяся краска, та же грязь и запущенность. Стоявшие в комнате вещи явно свидетельствовали о том, что были куплены задешево в конце прошлой геологической эры. Письменный стол, стулья, картотечный шкаф — все выглядело простым и казенным, а главное, совершенно несовременным. На стене висели фотографии, запечатлевшие двух пожимающих руки людей, одним из которых был старик в униформе, принятый мною за отца Деверо, прежде занимавшего ее должность. У стены стояла вешалка с полкой для шляп и шапок, на одном из крючков висел шерстяной свитер без воротника. Он провисел на этом крючке так долго, что, казалось, покрылся от старости жесткой коркой.